Эрнест Уильям Хорнунг - Фаустина

вытерпел дольше, чем я. Несколько недель я провел на их проклятых рудниках, просто чтобы поднабраться итальянского, а потом удрал на континент на маленьком лесовозе. Когда я покидал Эльбу, все так же сверкавшую в лучах заходящего солнца, как и в тот вечер, который тебе никогда не забыть, я не испытывал никакой благодарности, наоборот — был безмерно рад… Лесовоз шел в Неаполь, но сначала сделал остановку в Бае, где я и высадился незаметно ночью.

В самом Неаполе слишком много англичан, правда, я думал, что, когда подучу язык и немного изменю внешность, смогу там прекрасно устроиться. На первый случай мне удалось получить работу в одном из красивейших местечек, которые я когда-либо и где-либо видел. Это был виноградник, спускавшийся к самому морю, меня взяли матросом и мойщиком бутылок в случае необходимости. Платили мне целых полторы лиры в день, что составляет чуть больше шиллинга, ну а хорошего вина было в изобилии, хоть купайся. И целых восемь месяцев, дорогой мой, я вел жизнь абсолютно честного человека. Что это была за жизнь, Кролик! Но я, пожалуй, переусердствовал и вскоре уже не мог смотреть на виноград. Я испытывал большое удовольствие от смертельной опасности, грозившей мне со стороны воровской банды, с которой завязал к этому времени отношения. Воры, возмущенные моими принципами, — я их высказал им не таясь, — собирались меня зарезать.

Там везде очень красиво, куда ни глянешь — вид просто изумительный, а дальше еще красивее. Но я до конца своих дней буду помнить это место таким, каким увидел его впервые. Это был скалистый мыс, весь обвитый виноградником, выступавший в морской залив, на самом его краю очень высоко над морем прилепился старый дом. Можно было, сидя у окна, сбрасывать пепел с сигареты в синюю воду с высоты в сто пятьдесят футов.

В саду за домом — и в каком саду, Кролик! — росли олеандр, мимоза, мирт, розмарин, сплошные заросли ярких цветов… В самом углу этого сада начиналась лестница к морю, почти двести ступеней в туннеле, прорубленном в монолитной скале, потом шли железные ворота и еще восемьдесят ступеней на открытом воздухе, и вы попадали в пещеру, которая вполне сгодилась бы для показа какой-нибудь сценки из пиратской жизни. Отсюда открывался прелестнейший вид на глубокую бухточку, ярко-синее море и отвесные скалы, и вот здесь-то я и следил за погрузкой товара на неуклюжий баркас с большим трюмом и коричневым парусом и на шлюпку. Баркас отвозил вино в Неаполь, ну а шлюпка сопровождала его, когда в этом была необходимость.

Говорили, что дом расположен на том самом месте, где нашел убежище прославленный Тиберий, там до сих пор прекрасно сохранились вырубленные в скале ярусы собственного театра этого старого греховодника, колодец, где он откармливал миног, разрушенный храм, сложенный из великолепных кирпичей, плоских, как кости домино, и ярко-красных, как вишни. Я никогда не был любителем древностей, но здесь вполне мог бы им стать, если бы мне больше нечего было делать, но вот дел-то у меня было полно. Когда я не занимался погрузкой, мне нужно было подрезать лозу, или собирать виноград, или помогать изготавливать вино в прохладном, мрачном, пропахшем плесенью подвале храма, который и сейчас так и стоит у меня перед глазами. Я и сейчас чувствую все его запахи и слышу все его звуки! Под ногами — шлеп, плюх, бульк! Плюх, шлеп, бульк! Как будто по трупам пробираешься к трону. Да, Кролик, тебе, может, трудно себе представить, но вот эта моя правая нога, которая всегда знала свое дело и в крикете никогда не переступала черты, когда я бросал мяч, — так вот, она тоже, случалось,

«…давила из радужных гроздьев

остатки былого тепла».

Раффлс вдруг замолчал, как будто в шутке ему открылась доля истины. По лицу побежали морщинки. Мы сидели в комнате, которая, когда я увидел ее впервые, была совсем пустой, теперь в ней стояли, якобы для меня, стол и плетеные кресла. В этот день мы чувствовали себя в относительной безопасности, так как доктор Теобальд утром уже заходил, а днем у него много времени отнимала миссис Теобальд. Сквозь открытое окно все еще были слышны звуки шарманки. Мне показалось, что Раффлс замолчал, чтобы снова послушать их. Он рассеянно покачал головой, когда я передал ему сигареты, и заговорил совсем другим тоном:

— Не знаю, Кролик, веришь ли ты в переселение душ. Я часто думаю, что верить гораздо легче, чем не --">