Батья Гур - Убийство на кафедре литературы

учеников никогда не осмеливался задать ему вопросы личного характера. Даже она сама не знала на них ответов. Когда ей впервые было позволено ступить в его апартаменты, она увидела, что он держит гвоздики в маленьком холодильнике. В каждый цветок была воткнута булавка, так чтобы все цветы были готовы к немедленному применению. Ей нравилось наблюдать за мелкими подробностями его жизни. Попадая в его квартиру, она всякий раз спешила к холодильнику, дабы убедиться, там ли еще красные гвоздики в прозрачной вазе.

В его доме никогда не было ни других цветов, ни даже другой вазы. На ее вопрос, любит ли он цветы, он ответил, улыбаясь:

— Только искусственные или совсем живые, как ты, например.

Поцелуем в лоб он пресекал вероятность каких-либо иных вопросов. Несколько раз она все же осмелилась спросить, откуда у него столь экстравагантные манеры — стиль одеваться, гвоздики, галстуки, белые рубашки, — но ни разу так и не получила вразумительных, удовлетворивших ее ответов. Он вечно отшучивался — ей не нравится его внешний вид? А гвоздики… да просто публика его к этому обязывает.

По его произношению не было заметно, что родился он не в Израиле.

«Родился в Праге» — кратко сообщалось на обложках его книг. Из Праги он приехал в Израиль 35 лет тому назад. Тирош рассказывал Рухаме о Праге, «самой красивой из европейских столиц». Оттуда после войны ему пришлось уехать с родителями в Вену. О войне он не говорил никогда. Никому не объяснял, каким образом его семье удалось уцелеть во время войны, не говорил даже, сколько ему было лет, когда родители переехали в Вену. Вспоминал лишь довоенное и послевоенное время. О родителях он не раз говорил, что были они «людьми утонченными и духовными и не вынесли даже переезда в Вену». Рухама представляла себе его мать, склонившуюся над ребенком, — худощавую и темноволосую, в шуршащем шелковом платье.

Тироша ей не удавалось представить ребенком, разве что уменьшенной копией нынешнего. Этот маленький Тирош играл на английской лужайке, меж цветов с опьяняющим запахом. (В Праге, как и в Вене, она никогда не была.)

О детстве он рассказывал немного, в основном о своих гувернантках, которых называл «фрейлейн»:

— Знаешь, эти няньки меня и вырастили, и они виноваты в том, что я до сих пор холост, — говорил он ей в редкие минуты откровенности, когда она поражалась его навязчивому стремлению к чистоте и порядку.

Ему было всего двадцать, когда он репатриировался в Израиль, и никто не помнил его в другой одежде, кроме той, в которой его видели всегда.

— А что он делал в армии? — спросил однажды Аронович у Тувье — без насмешки, но с кисло-удивленной миной. — Как он мог придерживаться своего стиля одежды в армии? Поразительна не только его странная манера одеваться, но и его привычка питаться.

Ходили слухи о том, что вечерние трапезы Тироша всякий раз сопровождались белым вином и бренди в «соответствующем» стакане.

— Разумеется, — продолжал Аронович, — человек, столь высокомерный, не может уважать нас, провинциалов, — ведь он словно бы ощущает себя в центре мира, в каком-нибудь Париже.

Рухама запомнила даже, как шумно Аронович прихлебывал кофе, когда говорил это.

— Но с другой стороны, — продолжал он, — в Париже не реагировали бы так на каждый чих этого господина, а вот у нас он — легендарная личность, великий поэт, репортеры спешат упомянуть о каждом визите уважаемого господина Тироша в какой-нибудь салон.

Тувье тогда был студентом старшего курса и еще не стал ассистентом Тироша, близкие отношения между ними еще не установились.

— Этот человек — белая ворона среди нас, — запомнила Рухама утверждение Ароновича, заставившее ее сдержать улыбку, — несмотря на то что он соизволил сменить свое имя на ивритское — Шауль Тирош! Вы, конечно, вряд ли помните его настоящее имя. Мне кажется, он и сам не очень-то стремится его помнить, — Павел Щасны. Вы это знали? — Мигающие красноватые глазки Ароновича уставились на Тувье.

В то время люди еще не прекращали разговоры о Тироше в присутствии Тувье. Тогда вокруг Тироша еще не увивались, как вокруг больного смертельной болезнью.

— Павел Щасны, — с наслаждением повторил Аронович, — и воспоминание об этом имени не доставляет ему большого удовольствия. Он, видимо, полагает, что ни одна живая душа этого имени не помнит. Говорят, первое, что он сделал, приехав в Израиль, — сменил имя.

Рухама никогда серьезно --">