Д  Густо - Похитить Похитонова!

знали, что Холмская безработный искусствовед.

Передавали это из уст в уста.

Передавали её из рук в руки.

Иногда осмотр затягивался на целый день. Вера сидела, согнувшись, сличала картины с экспертными заключениями, а хозяева отлучались пообедать, потом хлебнуть кофейку – и не заботились о том, что отбирают у неё время, которое она могла монетизировать. Ну… Скорее, не могла… Эта Холмская ведь не пропускала работу в государственном музее, верно? И учёбу в дорогом ВУЗе не прогуливала? Значит, она ничего не теряла в материальном плане. Зато в духовном приобретала многое. Опыт, опять же, нарабатывала. Зачем вообще заводить разговор об оплате, когда человек от работы кайфует? У неё же глаза горят, её только обидит, если за труды шоколадку предложить.

Вера ой как ждала шоколадку! И денег ждала.

По привычке улыбалась.

Погружалась в уныние.

Реже откликалась на просьбы.

Только одно из писем с темой «Приди зацени» она всё-таки открыла прежде, чем удалить.

Открыла и схватилась за голову – нету ли жара. Видеообращение Вити Лотуша. Приглашает в гости. Выглядит, как в тот памятный день. Юный лев в зауженном смокинге.

Тщеславный, ты выкопал у малоизвестного бренда модель «Lotus» и носил круглосуточно, сообщая всем встречным-поперечным, что её, якобы, назвали в твою честь. Удивительно, смокинг шёл к любой одежде и к любым ситуациям – ведь в руке всегда был бокал шампанского, в смехе лёгкость, а на улице праздник. Зачем спустя столько времени ты нацепил его снова? Хотел напомнить, каким был на последней гулянке с однокурсниками? Да? Правда? Настолько сентиментален? Навряд ли. Ты же не влюблённая хикикомори, чтобы пересматривать давнишние фотки в отсутствие более новых жизненных впечатлений.

На самом деле «Lotus» истлел вместе с юностью владельца. Лотуш зарос бородой или вовсе умер. Файл записан сто лет назад невесть для кого и вчера переслан незнамо кем ради шутки.

Вера понимала это.

Надежда с ней спорила: классический сегмент моды меняется медленно, вещи black tie глупо выбрасывать с наступлением следующего сезона, и даже Витторио, известный фанат всего нового, вполне мог по-прежнему надёвывать милого однофамильца.

Любовь потирала вспотевшие ладошки – прекрасный принц не нашёл девушки достойнее Холмской и решил реанимировать лучшие отношения своей жизни. Для этого нужно всего лишь состряпать машину времени: вернуться к месту разрыва, включить ту же музыку, одеться, как тогда, и на сей раз обогнуть фатальную ссору.

– Достану платье, которое было на мне, – бормотала Вера. – Перекрашу волосы в прежний цвет. Сведу тату.

Она сидела одна, но уже не в одиночестве. Тёмную комнату освещал экран, где то замирал, то оживал Витторио, послушный легчайшему мановению пальца. Ловить в его мимике отблеск хитринки, распознавать тень сомнения, угадывать прозрачную мысль, встречать самый-самый рассвет улыбки – всё было увлекательно. Лицо впитывало интерес смотрящего и источало сияние. Цветочный мёд кожи, гречишный мёд волос. Тягучее благодушие обожаемого дитяти обеспеченной родни.

– Помнишь своё прежнее увлечение? – подмигивал пикселями Лотуш.

Холмская больше не разговаривала с видеозаписью – её поглотили антресоли. В плотной вышине, если раздвинуть тучи новогодней ваты, найдёшь гипюровый космос с чёрной дырой корсета. Втиснешься в него, значит, и сквозь игольное ушко невозвращения сможешь просочиться. Протяни руку.

Заоблачная твердь отвечала глухо. Пустота вместо платья, паутина вместо кружев.

– Желаешь посмотреть на любимого? – искушал электронный голос.

Холмская сдвигала широкие брови и погружалась в недра шкафа.

– Пятница, вечер, красное, белое, – колдовал Витторио.

Из корзины для белья, из ящиков комода, из тахтяных внутренностей вываливались распоротые пальто, недокроенные брюки и просто куски материй, мечтавшие стать одеждой, а ставшие только помехой в поисках. Они вызывали омерзение. Будто десятки ног мокрицы, шевелились бахромистые кромки. Воняли обмылки, которыми делалась разметка на тканях.

Расталкивая эту толпу, Вера ни на шаг не приближалась к поимке ускользнувшего платья, лишь глубже вязла в чувстве брезгливости. Ей были противны и тряпки, и люди, собиравшие их, и словно облитые мочой газетные вырезки, где объяснялось, как испорченную скатерть превратить в фату для неиспорченной невесты.

Отживший быт восставал --">