Ян Мортенсон - Кубок Нерона

ползли так низко над домами, что казалось, даже для голубей погода нелетная. Они сидели у меня на террасе, топорщили перья, спасаясь от сырой белой мглы, которая растекалась по блестящим от дождя крышам. Голуби тоскливо поглядывали на меня, а я сидел в квартире и завтракал, листая газету.

Насилие и жестокость. Преступление и обман. Дорожные аварии и рост налогов. Коррупция и скандалы.

Запоздалый привет минувших шестидесятых — заметка о том, что эпитет «Королевская» в названии «Королевская библиотека» надо бы упразднить. Обоснование было жиденькое, как похлебка на воде. «Государственная библиотека» звучит совсем иначе, по крайней мере для меня. Да и Густав Клемминг, легендарный главный библиотекарь, будь он жив, наверно, стал бы на мою сторону. Когда в 1877 году книжное собрание перевели из дворца, где разместил библиотеку ее основатель Юхан III, Клемминг лично, собственной персоной, в метель отвез на салазках через мост Норрбру к новому зданию Королевской библиотеки «Дьяволову Библию». В XIII веке какой–то монах, заручившись поддержкой дьявола, в одну ночь переписал библейские тексты на ста шестидесяти ослиных кожах. Как трофей Тридцатилетней войны книга попала из Праги в Швецию и хранилась во дворце, в Королевской библиотеке, «в огромном зале, где стены украшены панелями из книг, потемневших от времени, словно хорошо обкуренная пенковая трубка», — так писал Стриндберг, работая там ассистентом.

Не то чтобы я придавал важность тому, как именуют себя государственные учреждения, но мое утреннее настроение от этого не улучшилось. Издавна привычная осенняя хандра завладела мною, она всегда тихонько подкрадывается, когда прозрачно–хрусткие октябрьские утра исчезают в дождевых шквалах поздней осени и циклоны с исхлестанных штормами просторов Мирового океана бесконечной чередой идут в атаку на Скандинавию. В такие дни отчетливо донимаешь, что до хорошего еще ох как далеко, пока будет только хуже становиться, к зимнему солнцестоянию дневной свет совсем зачахнет. Мрак и холод медленно, но неумолимо ширятся, грызут, словно злые тролли, золотой солнечный диск. Одна радость — Рождество, а за ним по календарю с натугой ползут тяжкие рабочие недели, и нет им конца–краю, однако все ж таки забрезжит когда–нибудь бледный апрельский свет и боязливо, робко придет весна с ее капризной погодой, такой же капризной, как накануне Ивана Купалы. Сколько раз в последний апрельский вечер^[1] я дрожал на снегу и морозе под Гуниллиным колоколом^[2] на Слотсбаккен в Упсале, меж тем как хор «Альменна сонген» воспевал в промозглом сумраке «Весенние свежие ветры..,».

Я зевнул, листая шуршащие страницы, потом положил газету и подлил кофе в белую фарфоровую кружку. Когда я намазывал ломтик поджаренного хлеба апельсиновым джемом, золотисто–желтая капля упала на открытую страницу. Я подобрал джем, задумчиво отправил его в рот и прочел объявление, на котором он оставил пятнышко: «За рождественскими подарками — в Нью–Йорк». Стоимость поездки была невелика, даже более чем. Видимо, со скидкой по случаю праздников, ну, и с учетом падения курса доллара. Уик–энд в Нью–Йорке вместе с манхэттенской гостиницей были мне вполне по средствам.

Вдобавок расходы можно отнести за счет фирмы, ведь у меня и вправду есть одно дельце в The Big Apple^[3]. С некоторых пор меня все больше интересовало то, что американцы называют Depression Modern, — направление в декоративном искусстве, по времени совпадающее с биржевым крахом на Уолл–стрите и Великой депрессией 30‑х годов. Простота и функциональная строгость формы, восходящая к французскому Art Deco, вершиной которого явилась парижская выставка 1925 года — «L'Exposition International des Arts Decoratifs et Industriels Modernes»^[4]. Использование новых материалов вроде бакелита — например, в изготовлении мебели. Коротко этот стиль можно охарактеризовать так: простота, плавность линий, чистота цвета, контраст света и тени. А еще подлинность материала: сталь — это сталь, медь — это медь, и краска — краска, а не попытка имитировать мрамор. Машины подсказали Америке дизайн обтекаемых форм для жизни, которая тоже шла по подсказке машин, — недаром архитектор Ле Корбюзье назвал жилище «машиной для жилья». Звучит жутковато, однако результат во многих случаях оказался весьма изысканным. Швеция не осталась в стороне от новых веяний, наоборот. И на Стокгольмской выставке 1930 года под девизом «Целесообразно — значит, красиво» был --">