Екатерина Франк - Время междуцарствия

величеству предстоит отвечать за тот суд, который вы вершите теперь!

– Ты говоришь так лишь ради того, чтобы я отпустил из темницы единственного ничтожного раба? – прищурился Рамсес. – Его жизнь столь важна для тебя, что ты осмеливаешься грозить даже мне?..

– Этот человек верой и правдой служил вашему брату до самой его смерти. Он отмстил за вероломное убийство вашего отца, – неуступчиво ответила жрица Нейтикерт. – Чего, по мнению вашего величества, заслуживают его поступки: пыток или помилования?

– Я мог бы казнить его, а затем договориться с тобой, – холодно щелкнул пальцами Рамсес: ему показалось, он, наконец, нашел выход из сложившейся ситуации. – Мне нужен надежный и сообразительный человек среди служителей богов в столице; при моем правлении ты получишь намного больше, нежели когда-либо имела от моего отца.

– Все, что человек приобретает, дается ему милостью и промыслом богов, – тихо возразила Нейтикерт. – Можно отнять у него имущество, но не эту милость; а благодаря ней он снова обретет все утерянное.

– Посмотрим же, как боги возвратят тебе твою жизнь и жизнь того раба! – скрежеща зубами, неподобающе громко выкрикнул ей в лицо фараон. – Вот мое решение: убирайтесь оба из города до заката солнца! Выживете ли вы, побираясь милостыней от тех, кого ты принимала в своем храме прежде, умрете ли в пустыне от голода и жажды или выживете – мне все равно. В землях Та-Кемет нет больше раба Кахотепа и жрицы Нейтикерт; если же когда-то я услышу о людях, носящих эти имена, они будут казнены самым мучительным образом! – он впился взглядом в лицо осужденной, словно ожидая прочесть на нем какое-либо выражение, которое удовлетворило бы и смягчило его гнев. Однако Нейтикерт спокойно, почти безмятежно встретила его взор, и новый владыка не смог сдержаться:

– Пока ты еще можешь, дарую тебе право сказать свое последнее слово!

– Свои последние слова я обратила бы к совсем иным людям, хотя убеждена, что по милости богов время для этого наступит нескоро, – своим плавным, уверенно-певучим голосом ответила ему Нейтикерт. – Однако если бы случилось так, что они предназначались его величеству, то мне нечего теперь прибавить к уже сказанному, кроме того, что своей верховной жрицей меня избрала Мать Сокрытого, владычица Нейт. Это значит, что только для нее возможно сложить с меня эти обязанности; я же не вижу для себя знака, который означал бы ее немилость.

– Довольно! Я не намерен больше слушать этот вздор, – прервал ее Рамсес, окончательно рассердившись. Нетерпеливым жестом он указал стражникам, и те мгновенно подхватив жрицу под локти, вывели ее прочь.

Царевна Дуатентипет меж тем как раз направлялась в покои старшего брата – так, что никак не могла, идя тем же коридором, не столкнуться с осужденной преступницей лицом к лицу.

После разговора с царицей Тити она долго не могла прийти в себя; уже вернувшись в свои комнаты и прогнав прочь служанок, поддалась своей тщательно скрываемой, должно быть, от матери-простолюдинки передавшейся привычке: согнулась едва ли не пополам, обхватив себя руками за плечи – будто желая защититься от жестокой правды таким образом. Ноги держали плохо, так, что она даже не сразу поняла, как оказалась лежащей на полу ничком. Если бы кто-то в эту минуту увидел Дуатентипет, то, должно быть, посчитал бы ее сошедшей с ума: не имея сил подняться, царевна то принималась рвать со своих рук, груди и плеч золотые цепочки украшений и тонкий льняной калазирис, то замирала, закрыв лицо руками, и начинала плакать – тихо, беспомощно и навзрыд, как брошенный матерью ребенок.

Она молила богов – и милосердную Исиду, и всемогущего Амона, и даже ненавистную доселе таинственную Нейт, и иных известных ей небожителей – даже тех, о которых разве что мельком слышала прежде; молила дать ей сил справиться с вестью о страшной смерти брата и со словами великой царицы, но золотые статуэтки, всегда хранившие изголовье ее постели, оставались глухи. И тогда Дуатентипет замолчала совсем. Слезы все еще блестели на ее щеках, а из груди вырывались подавленные рыдания, но ум царевны обрел долгожданное равновесие. На душе стало легко, прохладно и пусто.

Медленно, словно заново учась пользоваться своим телом, она поднялась на ноги; механически провела ладонью по непривычно растрепанным волосам, приметив, насколько ужасно теперь выглядит, и потянулась за лежавшим на столике у ложа серебряным зеркалом. Краска на --">