Александр Михайлович Бурых - Стая Тамерлана

воспоминание.

Своими корнями его дружба с Каретниковым уходила в глубины старого московского двора, лежащего в истоках Комсомольского проспекта, и питалась гумусом многих совместных воспоминаний. Как и все дети приличных или очень приличных родителей, оба избрали вполне благополучные стези. После окончания вуза Заседина увлекла партийно-хозяйственная деятельность, Каретников погрузился в лабиринты науки. Итоги трудов каждого были закономерны. Аркадий Николаевич, достигший еще в СССР общественных и материальных пиков Ленина и Коммунизма, не только удержался на них, но и поднялся выше. А Анатолий Валентинович увяз в лабиринтах высшей школы, причем, затерялся где-то на срединных ее этажах. Его всегда отличали непрактичность, а подчас и нерешительность. И лишь когда сознанием овладевала какая-либо идея, он мог определенное время переть напролом. Пока не выдыхался, что происходило довольно быстро.

Виделись друзья редко, однако, несмотря на разность во всем, почему-то знакомства полностью не порывали.

Профессор истории Каретников, субтильной комплекции, выше среднего роста и лысый, провел Заседина в единственную комнату своей холостяцкой квартиры. Здесь он проживал уже полтора десятка лет после развода. Ученый плеснул в две микроскопические рюмки плохого коньяка и, не утруждая себя формальным интересом к делам гостя, меланхолически посетовал:

— Эх, и времена пришли, Аркаша. Вчера Чехова почитать взялся и не смог. Не идет он мне, представляешь, а?

— Чехова?! Ну, ты, брат, ляпнешь, так ляпнешь! Зачем он тебе, Чехов этот? Я уже не помню, когда в руках книгу держал, и что? Тут газеты просматривать некогда!

— Как же, я его в юности так любил, так увлекался, так жалел, что он роман не создал… а сейчас читать не могу. А, ладно, у меня другая мысль зреет.

Анатолий Валентинович, как нередко с ним случалось, был чем-то озабочен и переполнен идеями. И с присущей ему особенностью резко менять тему он переключился на изложение очередной задумки.

Где-то около полугода назад Заседин возил с собой Каретникова на развлекательное мероприятие не для всех — закрытые бои вообще без правил в чисто российском диком варианте. По окончании профессор, вопреки ожиданиям, заговорил не о попрании гуманистических идеалов и прочей дребедени, а заявил, что в сравнении с древними боями римских гладиаторов это просто бледная картинка.

— Ну, ты скажешь, как в воду пернешь, — усмехнулся Заседин. — Уголовщины захотелось? Я думал, тебя проймет… что ж ты хочешь, чтобы они с топорами и вилами друг за другом гонялись и головы сносили?

— А почему нет? Один с трезубцем и сетью, другой со щитом-пельто и махайром. Это меч такой серповидный, — пояснил Каретников.

Он нередко удивлял Заседина тем, что воспринимал действительность с какой-то отстраненно-книжной точки зрения, будто телевизор смотрел. Что поделать, настоящий книжный червь. Может быть, поэтому им и было интересно вместе — сугубому практику и неисправимому романтику. «Эх, какие бы ты песни, дружок, запел, столкнись с кровью и грязью сегодняшнего дня не в пахнущих типографией газетных статейках, не в голубом ящике, а нос к носу», — подумал Заседин.

И с момента посещения боев профессором овладела мысль написать историко-литературный труд, посвященный всякого рода опасным единоборствам, исконно проводимым как шоу. Во что он и посвятил Аркадия Николаевича.

Каретников определенно был оратором. Живость ума и точность определений всегда привлекали к нему слушателей. И Заседин внимал профессору с интересом. Сейчас тот разрабатывал тему единоборства человека с животным, конкретно с собакой.

— Если другие звери нападают на человека только в случае крайней нужды, когда они голодны или приперты к стене, то собак готовили к борьбе с человеком специально, — витийствовал ученый. — Причем не только во всевозможных современных концлагерях, а с седой древности. Это часть культуры, если хочешь. Вид искусства. Причем более естественный, чем, скажем, живопись, музыка, стихосложение и так далее. Самый природный. Вылепить зверя, своими руками создать монстра из существа, испокон века служившего человеку и многократно доказавшего свою ему верность. А? Это не дикого коня объездить, хотя тоже искусство древнее. Это тебе похлеще Франсиско Гойи или Иеронимуса Босха. Следишь за мыслью?

— Ну…

— Боевые собаки были у Ассирийского царя Ашурбанипала, у --">