Станислав Васильевич Родионов - Аффект

чём вас уже спрашивали: почему ударили жену?

Вересов опять усмехнулся — теперь недобро.

— Вынужден повторить ответ: не знаю. Какое-то временное помутнение.

— Экспертиза этого не подтвердила.

— Я не разбираюсь в психиатрии, — как можно наивнее ответил он.

Рябинин помолчал и тихо удивился:

— Неужели спасти человека легче, чем сказать правду?

— Не понимаю следователей, — повысил голос Вересов, поправляя очки и скрипя стулом. — Такое впечатление, что у вас тут другая мораль…

— Не даём бить жён?

— Да неужели я без вас не знаю, что женщин не бьют? — взорвался геофизик.

Хорошо. Он, оказывается, вспыльчив. Сильно вспыльчив, коли не может сдержаться в кабинете следователя. Но вспыльчивость — ещё не мотив.

— Тогда чем же не нравится наша мораль?

— Я признался и назвал причину… Вы не верите. Так хоть сделайте вид, что поверили, как это принято среди порядочных людей!

Среди порядочных людей было так принято. Но порядочные люди, сделав такой вид, не отправляли потом человека под суд — они так и оставались порядочными. Получалось, что Вересов предлагал следователю поступить как раз непорядочно.

— Я не допускаю мимолётной ссоры, — задумчиво начал Рябинин. — Видимо, у вас раньше что-то случилось.

— Мы два года не виделись.

— Вероятно, в письмах…

Рябинин непроизвольно отвалился на спинку стула: геофизик пропал под столом, как нырнул туда, но через секунду он уже стоял во весь рост и сыпал из высоко поднятой сумки-портфеля поток писем и телеграмм… Тощая папочка уголовного дела пропала, заметённая бумажным сугробом.

— Читайте!

Но Рябинин навёл свои очки на его модную оправу. Почему ожесточился взгляд? Почему вздрагивают полированные скулы? И почему он волнуется, обидчиво волнуется там, где должен быть спокоен? Должен подобреть — ведь письма любимой.

— Читайте! — приказал Вересов.

Рябинин неуверенно выхватил взглядом кусочек: «Николай, когда же кончатся эти проклятые годы — всего-то их два, а кажется — двадцать два…».

— Мне их оставить может? В конце следствия верну…

— Пожалуйста. Убедитесь в нашей любви.

— Я не так сомневаюсь в вашей любви, как в ваших показаниях.

Специально принёс эти письма и с готовностью отдал… Письма любимой женщины добровольно следователю не отдавали. Почему же отдал Вересов? Видимо, чтобы убедить в случайности поступка.

— Вы живёте вместе?

— Нет.

— Из-за этого случая?

— Да.

— Почему же? — вслух удивился Рябинин. — Претензий она к вам не имеет, дело просит закрыть, простила…

— Это спрашивайте у неё, — устало ответил Вересов.

Устал и Рябинин. Не оттого, что допрос получился трудным. Допроса-то и не было. Было чёткое и безмолвное соглашение: обвиняемый правду не скажет — следователь об этом знает. Рябинин уставал не только от допросов; мог устать от внезапной заботы, ещё не дела, а только заботы, которая сваливалась на голову и давила на неё днём и ночью. Забота свалилась — маленькая папка с делом о хулиганстве.

— Странно, — как-то необязательно и тихо спросил геофизик, — не всё ли равно, почему я ударил?

— В случае чистосердечного признания вас можно отдать на поруки.

— А я не хочу.

— Хотите в суд?

— Лучше в суд.

Рябинин не удивился: такому человеку, как Вересов, легче стоять перед судом, чем перед товарищами. Перспектива дела усложнялась. Уголовный кодекс запрещал передавать обвиняемого на поруки, если он требовал суда. Коллектив бы вникать в мотивы не стал: ударил и ударил. Суд вникнет. Получалось, что мотив нужно искать не только из любви к психологии.

— Ну хорошо, — решительно сказал Вересов. — Она назвала меня дураком. Устроит?

— Тогда уж лучше так, — оживился Рябинин. — Вышел из самолёта и спросил жену: «Ты меня уважаешь?». А она: «Нет, Коля, я тебя не уважаю».

Геофизик улыбнулся вежливо, сухо, — всё-таки он переживал, и ему было не до улыбок.

— Подпишите протокол, — предложил следователь, ибо допрос кончился, так и не начавшись. — Меня, Николай Дмитриевич, устроит только правда.

— Больше мне сказать нечего.

Его глаза смотрели прямо, не стыдясь. Губы сжимались спокойно, и мирно блестела кожа на скулах. Рябинин понял: геофизик переживал не теперешнее своё положение и не поступок в аэропорту. Он переживал что-то другое. И это «другое» никак не трогало его совесть. Вот-вот, его не мучает совесть! А должна, на --">