Дик Фрэнсис - 1994, Дикие лошади

Дик Фрэнсис
1994, Дикие лошади

Аннотация

В город своего детства приезжает кинорежиссер Томас Лайон - снимать фильм, в основу которого легла реальная история жизни и трагической смерти молодой женщины, произошедшая почти тридцать лет назад. Но прошлое неумолимо вторгается в настоящее. Томас, ненароком «разворошивший осиное гнездо», вплотную подбирается к разгадке убийства. Расплата не заставляет себя ждать. Случайные на первый взгляд нападения на членов съемочной группы и самого режиссера выстраиваются в логическую цепочку, первое звено которой - исповедь летописца Ньюмаркетских скачек Валентина Кларка, умирающего на руках Лайона…

ГЛАВА 1

Умирающий от рака, иссушенный болезнью старик сидел, как обычно, в огромном кресле, и слезы от невыносимой боли катились по его бледным щекам.

Был вторник - его последний вторник. Исхудавшие пальцы, лежавшие на моем запястье, конвульсивно подергивались; тряслись и двигались губы старика в тщетных попытках заговорить.

- Отец… - Слово наконец всколыхнуло воздух - отчаянный шепот, исторгнутый крайней необходимостью. - Святой отец, я хочу исповедаться. Я должен испросить… отпущение грехов.

Несказанно удивленный, я промолвил с состраданием:

- Но… я не священник.

Он не обратил на это внимания. Слабый голос, более очевидное свидетельство важности дела, чем судорожно сжатая рука, просто повторил:

- Святой отец… отпустите мне…

- Валентин, - внятно сказал я, - я Томас. Томас Лайон. Вы помните? Я прихожу, чтобы читать вам.

Он больше не мог делать это сам, так как почти ослеп. Я приходил сюда более или менее регулярно, в среднем раз в неделю, почитать старику газетные сообщения о скачках и отпустить его вечно усталую старушку-сестру в магазин или в гости к соседкам.

Но в этот день я ничего не читал ему. Когда я пришел, он жестоко страдал от очередного приступа боли. Доротея, его сестра, влила Валентину в рот чайную ложку жидкого морфина и напоила его виски с водой, чтобы обезболивающее подействовало быстрее.

Старик чувствовал себя недостаточно хорошо, чтобы слушать новости о скачках.

- Просто посидите с ним, - попросила Доротея. - Сколько вы сможете побыть здесь?

- Часа два, пожалуй.

Она с признательностью поцеловала меня в щеку, привстав на цыпочки, и поспешила уйти. Дороти было около восьмидесяти, но она хорошо выглядела, ясно мыслила и не жаловалась на свою память.

Я присел, как всегда, на стул, стоявший рядом с креслом старика: Валентин предпочитал касаться собеседника, словно это заменяло ему зрение.

Дрожащий голос настаивал, с усилием ввинчиваясь в тишину комнаты:

- Я признаю перед Богом Всемогущим и перед вами, святой отец, что я страшно согрешил… и должен рассказать об этом… прежде… прежде…

- Валентин, - повторил я более резко, - я не священник.

Старик словно не слышал. Казалось, он вкладывал все оставшиеся у него силы в один решающий ход в игре, где на кон поставлена душа, в последний бросок костей, побеждающий силы ада на краю бездны.

- Я испрашиваю прощения за свой смертный грех… Я взываю к милости Господа…

Больше я не протестовал. Старик знал, что умирает, что смерть близка. Несколькими неделями раньше он хладнокровно и даже с юмором рассуждал об этом. Он вспоминал свою долгую жизнь. Говорил, что оставил мне все свои книги по завещанию. Он никогда не упоминал даже о самых элементарных религиозных убеждениях, хотя однажды заметил, что идея жизни после смерти - это суеверная болтовня.

Я не знал, что он был католиком.

- Я признаюсь, - произнес Валентин, - что убил его… Боже, прости мне. Я смиренно прошу прощения… Я молю Господа Всемогущего быть милостивым ко мне…

- Валентин…

- Я оставил нож у Дерри, когда убил корнуэлльского парня, и не сказал ни слова о той неделе, и я обвиняю себя… Я лгал… mea culpa… я принес столько вреда… я сломал их жизни… И они не знали, они продолжали любить меня… Я презирал себя… все это время. Святой отец, наложите на меня епитимью… и скажите слова… скажите их… ego te absolvo… я отпускаю тебе грехи во имя Отца… Я прошу вас… я прошу вас…

Я никогда не слышал о событиях, про которые он толковал. Слова звучали словно обрывки бреда, в них не было связного смысла. Я думал, что скорее всего грехи его ему привиделись, что он путал сон с явью, воображая свою великую вину там, где вообще --">