Сергей Кутергин - Отсчет пошел

уничтожению путем разлития, а вовсе не путем распития. Иван вздохнул и в очередной раз пообещал себе завязать, заранее зная, что обещание свое никогда не выполнит. И не потому, что он какой-нибудь алкоголик. Здесь, на юге у родителей, ему никогда не хотелось напиваться. Зато в Москве — совсем другое дело. Без спиртного в его работе никак нельзя. Хорошо их майору и прочим сволочам тыкать их носом в инструкции, когда сами они сидят в чистеньких кабинетиках. Попробовал бы этот майор хотя бы недельку поработать по-черному, как они, — пошмонать хачей на Черемушкинском рынке, поночевать в отделении с полным обезьянником небритых вонючих ублюдков, а если нужно, то и пообрабатывать кого-нибудь из них, чтобы стал посговорчивее, — да так, чтобы синяков не оставалось, а то настучит какой-нибудь интеллигентишка очкастый, что ему, дескать, почки отбили, так опять же накажут не начальство, которое попросило убедить подонка, а его, Ивана Могилевского. А дальше что? Если дело не замнут, вылетит он из органов, и плакала его надежда как следует обосноваться в столице. И зря эти сукины дети потом говорят, что ментам дрючить их — в радость. Велико удовольствие, особенно когда потом приходится счищать с сапог блевотину и дерьмо. Да ему, может быть, это почти так же неприятно, как и самому задержанному. Но только Иван в отличие от него понимает, что есть грязная работа, которую кто-то должен делать. Ведь никто не упрекает мясника за то, что тот зарезал корову? Почему же тогда он, Иван Могилевский, должен чувствовать себя виноватым перед каким-то хлипким южным придурком, торгующим у них в Москве гнилыми арбузами, который плюнул ему тогда в лицо кровью и выбитыми зубами? Конечно, хачик поплатился за свой поступок, но ведь обидно, что он так и не понял, насколько самому Ивану все это противно. Поэтому он и пьет, не может не пить. Вот устроится в Москве, получит квартирку, как ему обещали, тогда можно подумать и о работе почище. Но пока иного выбора у него нет и быть не может.

Да, с самого начала этого дня у Ивана было дурное предчувствие. И оно его, конечно же, не подвело. Поезд застрял где-то под Невинномысском и в результате прибыл в Георгиевск с двухчасовым опозданием. Подхватив тяжелый чемодан, Иван поплелся к автовокзалу и в довершение всех бед был вынужден бежать за автобусом с усердием, которому позавидовали бы его коллеги из угрозыска, преследующие матерого рецидивиста. Хорошо хоть, что, когда он уже почти отчаялся, водитель-грузин с огромными усищами догадался затормозить и впустил запыхавшегося сержанта в салон. Но теперь наконец-то все злоключения позади. Могилевский широко улыбнулся — уже через несколько часов он придет домой и будет выслушивать восхищенные охи родителей и младшей сеструхи. Он поудобнее пристроил чемодан под рукой, чтобы никто не позарился, и устало закрыл глаза.

Проснулся Иван от тревожного рокота голосов в салоне. Прислушавшись, он понял, что сидевшей через два ряда от него пассажирке — молодой и красивой южанке с длинными иссиня-черными волосами — стало плохо. Впрочем, в этом не было ничего удивительного — стенки автобуса, казалось, вот-вот готовы были оплавиться от жары. Бедняжка едва стояла, тяжело держась за поручни, и жадно хватала ртом раскаленный воздух.

— Остановите автобус! — закричала какая-то сердобольная бабулька. — Гражданке плохо!

Могилевского неожиданно покоробило от слова «гражданка». Оно у него ассоциировалось с чем угодно — с отделением милиции, заполняемым протоколом, дешевыми мужеподобными привокзальными шлюхами, но только не с этой девушкой, чьи хрупкие плечи чуть заметно вздрагивали, когда она тихим, извиняющимся голосом просила водителя остановиться.

Автобус свернул на обочину и притормозил. Водитель галантно помог девушке спуститься.

— Вам еще чем-нибудь помочь? — спросил он.

— Нет, спасибо, — ответила девушка. — Вы мне и так уже достаточно помогли. И поздравляю вас.

— С чем? — удивился водитель и только тут заметил особый яркий блеск глаз незнакомки. Это не был воспаленный отблеск, пляшущий в глазах больного человека, это было стальное мерцание глаз фанатика.

— Вам оказана великая честь умереть за свободную Ичкерию, — торжественно, с расстановкой проговорила она и медленно достала из кармана тускло сверкнувший браунинг. Ее движение было спокойным и неторопливым, как в замедленном кино, и водитель беспомощно стоял, парализованный страхом, не --">