Богдан Иванович Сушинский - Черный легион

Богдан Сушинский Чёрный легион

© Сушинский Б. И., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

Часть первая

Если бы Иисус Христос явился сегодня, никто не стал бы Его распинать. Его пригласили бы к обеду, выслушали и от души посмеялись.

Т. Карлейль

1

Проснулся гауптштурмфюрер^[1] СС Отто Скорцени в то мгновение, когда, не удержавшись на воздушной волне, его десантный планер врезался в мрачный утес у самой вершины горы Абруццо.

Высшие Силы словно бы демонстрировали тот исход судьбы, которого во время операции по освобождению Муссолини первому диверсанту рейха удалось избежать только с их помощью.

Как бы предвещая сей астральный сон, Скорцени – смертельно уставший, буквально свалившийся в постель – успел подумать: «А ведь там, в горном массиве Гран Сассо, произошло чудо. Почти до самого начала операции у меня было твердое намерение взлететь первым. Но я почему-то выбрал свой жребий под номером пять. Это была самая настоящая рулетка. Я выбрал пятый – а четыре планера, поднявшиеся в воздух до моего взлета, разбились. Как же все призрачно в этом мире, Господи! Как все случайно и призрачно! Впрочем, случайно ли?..»

Уже «погибая» у вершины Абруццо, за каких-нибудь пятьдесят метров от туристского отеля «Кампо Императоре», в котором около двухсот карабинеров содержали под стражей своего дуче Бенито Муссолини, гауптштурмфюрер сумел крикнуть: «Это неправда! Я достиг этой вершины! Я достиг ее! Я еще вернусь в этот мир! Я еще пройду его от океана до океана!»

«Погибая», но с вещими словами на устах, он и вернулся в действительность, из которой в этот раз его вырвала пока еще не смерть, а всего лишь кратковременное забытье.

Еще окончательно не придя в себя, Скорцени инстинктивно вцепился в рукояти двух пистолетов – одного в расстегнутой кобуре, другого – лежащего на кровати, рядом, у кармана брюк – и лишь тогда открыл глаза и мгновенно осмотрел помещение.

«Отель? Номер? Похоже, номер. Отель «Империал»? Вена? Да ведь это же, черт побери, Вена! «Империал»!»

Восстановив в такой последовательности реальность, в которой он ощутил себя, Скорцени сразу же вспомнил все, что предшествовало его появлению здесь, почти в самом центре австрийской столицы.

«В утес врезался четвертый планер! Четвертый! – напомнил он Высшим Силам. – Но я-то, я-то летел в пятом!»

– Простите, гауптштурмфюрер, – возник на пороге оберштурмфюрер^[2] Гольвег, выполнявший в отсутствие Родля обязанности адъютанта и личного телохранителя. – Вы просили разбудить ровно в пять.

– Могли бы и догадаться, что несколько запоздали с этой своей услугой, – пророкотал слегка приглушенным кремниевым басом Скорцени.

Он лежал в полном обмундировании на застеленной белоснежной простыней постели, упершись каблуками сапог в довольно низкую спинку.

– Не сомневался, что проснетесь ровно через час. Но долг есть долг, – слегка стушевался русоволосый верзила, которого в Югославии очень часто принимали то за македонца, то за словенца.

– Вот именно, оберштурмфюрер: долг! – Скорцени поднялся, и Гольвег снова, уже в который раз, отметил про себя, что уродливые шрамы, исполосовавшие всю левую щеку и подбородок, лишь дополняют образ этого могучего человека – огромного роста, с непомерно широкими мужественно обвисающими плечами и тем не менее гармоничной атлетической фигурой. Дополняют, а ни в коей мере не разрушают, не уродуют. – Солдатский долг!

Гольвег, как и другие эсэсовцы, которым приходилось близко соприкасаться с Отто, редко видели его мрачным или злым, а еще реже – в гневе и ярости. Другое дело, что само присутствие Скорцени вселяло в окружающих ощущение какого-то суеверного страха перед ним. Страха, но в то же время, в любой опасной ситуации – уверенности. Его холодный пронизывающий взгляд, отрывистая рокочущая речь, в соединении с абсолютной непринужденностью поведения, подкрепленной совершенно очевидной для каждого магически воздействующей физической силой, почти мгновенно взбадривали, заставляя переоценивать свои силы и веру в них.

Этому человеку охотно подчинялись. Он вызывал желание подчиняться. За ним не страшно было идти. За ним хотелось идти. И все же… страх. Гнусный мистический страх, который Гольвег всячески --">