Иван Юрьевич Беденко - Кофточка

слухай, – начал он сурово, – прадед твой Василий, добрый был казак, фронтовик. Работали они с прабабкой Акулиной не покладая рук, дед – на конеферме, председателем, бабка – по дому. Детей-то ого-го! Уже во времена, когда я к бабушке твоей Мане, (их старшей дочери) свататься собирался, завелись на соседнем хуторе баптисты, – дед поморщился, – принялись бисовы души по дворам расхаживать, о прекрасном со станичниками балакать: жизнь ваша тяжелая, мол, потому шо в бога не правильно верите. И так от их слов лаской веяло, так оно вроде ладно и жалостливо выходило! Мужики, конечно, усмехнутся, да и дорогу им укажут, а вот бабы другое дело. С бабы якый спрос? За ней глаз да глаз трэба, существо такое бестолковое, внушаемое.

Стал дед Василий замечать разлад в хозяйстве. Дознался у жинки про баптистов, строго настрого запретил к ним ходить в хутор на беседы. Акулина ослушаться вроде не смела, но все про «прекрасное» размышляла. Доразмышлялась, что тайком бегать в хутор начала. Дед спозаранку на ферму, а она быстренько по дому справится и шасть к «друзьям»! Благо Маня уже взрослая была и во всякой работе мать подменяла.

Прискакал как-то дед Василий на обед. Спрыгнул с коня, сунул нагайку за голенище, руки в чану дворовом помыл, волосы пригладил и в хату. Там уже борщ дымится, галушки дожидаются! Сел он, взялся было за ложку и вдруг спрашивает у дочки: «Где мать?». А жинка моя сызмальства врать не приучена, глаза к полу опустила. Задержалась почему-то Акулина у баптистов в тот день! Дед молча встал из-за стола, на коня и в хутор через поле поскакал. Маня тогда руки заломила, до забора метнулась, чует горю быть! Вскоре в поле из-за пригорка показалась фигурка матери. Бежит Акулина что есть сил, кричит дочери, но не долетают слова, слишком далёко. Тут дед на коне подоспел. Настиг жену, привстал на стременах и нагайкой, с оттягом, хрясь по спине. Бабка Акулина от удара полетела кувырком, тучу пыли взбаламутила, но сразу вскочила и дальше бежать. Кричит, но опять не разобрать. Дед Василий на новый круг – жеребец гарцует, боком заходит, а перед самой Акулиной дед коня выравнивает и снова – хрясть нагайкой жену! Та как от молота в пыль впечаталась. Поднялась, бежит уже тяжело, рот перекошен, кричит отчаянно!

Доковыляла до хаты Акулина еле-еле, лицо белое и только тогда разобрала твоя бабушка слова: «Маня! Кофточку!». Бабы в дом, а дед привязал жеребца, вымыл от крови нагайку в чане и зашагал к столу.

– Зачем кофточка? – мрачно спросил Григорий.

– А как же? – вскинул брови дед Тимофей, – к столу Акулина в чистом должна подать, не цыгане, поди. Да и времени у нее оставалось мало – пока дед Василий дойдет, уже горячее должно стоять! Знамо, только кофточку успевала переодеть.

– Сильно он её?

– До кости, – безучастно отметил дед, – потом зажило все. Акулина пока бежала через поле, дед Василий баптистов крушил – заскочил прямо на коне в богадельню, переломал копытами лавки, проповедника покалечил, а какие пытались препятствовать – нагайкой! У него рука железная была, никто не избежал.

Видя состояние внука, дед Тимофей усмехнулся:

– Жили они душа в душу, Акулина его любила крепко. Ну, оступилась, грешна, так и он не зверь, дал ей время полполя пробежать. А баптистов потом как ветром сдуло! Жизнь наладилась в округе. Языком трепать про бога – это не прекрасно. Прекрасно видеть результаты труда, детьми любоваться, внуками. Ты на свет появился бы, если б предки твои лясы точили о прекрааасном? – саркастично протянул дед, потом ткнул пальцем в пчелу – Будто бы у нее ни детей, ни отрады! А мёд мы ели бы, если б она о прекрааасном думала? Ото ж! Насмотрелись тиливизиру, рассуждаете!

Пчела закончила чистку крылышек от липкого и теперь, после пробных «жжжж», выглядела вполне бодро и уверенно.

– Труженыця! – восхищенно произнес дед.

Вскоре дождь закончился и качка мёда возобновилась. Дед Тимофей бережно возвращал в улей расплод, а Григорий безжалостно срезал соты с трутнями.

Дышалось легко.

--">