Линда Бакли-Арчер - В плену у времени

Линда Бакли-Арчер «В плену у времени»

К читателю

Посвящается Катрин Паппо-Мюзард

Случайное прикосновение к антигравитационной машине забросило Питера и Кэйт в восемнадцатый век… В двадцать первый век вернулась только Кэйт. Вместо Питера в будущее отправился Дегтярник.

К счастью, рядом с Питером, попавшим в ловушку 1763 года, оказался Гидеон Сеймур. Когда-то он, как и Дегтярник, был слугой лорда Льюксона, но теперь, рискуя многим, подружился с детьми. Несмотря на короткую карьеру карманника, Гидеон остался честным и порядочным молодым человеком (о чем неоднократно говорил преподобный Ледбьюри) и обладал более ясным разумом, чем любой человек в ливрее из его знакомых.

Как и первая часть истории, это повествование основывается на уникальных свидетельствах Гидеона. Я иногда обращалась к его произведению — «Жизнь и времена Гидеона Сеймура, карманника и джентльмена, 1792 год».

В книге нет обнадеживающего начала и успокоительного конца; она о людях, которые попадают в суровые ситуации, не ведая, чем же все закончится, и осознавая, что только надежда и решительность стоят между ними и несчастьем. Маркиз де Монферон, которого всегда описывали как приверженца науки и истины, весьма любил, как вы увидите, и пофилософствовать. Кэйт усвоила некоторые его идеи, и они помогали ей, когда ее собственное представление о Времени потерпело крах. Кэйт спросила меня, могу ли я воспроизвести их здесь, что я с радостью и делаю.

Время нам не хозяин, несмотря на неумолимое раскачивание маятника.

Обладая крепкой памятью и воображением, разве не плывем мы по реке времени, погружаясь и в прошлое, и в будущее? Точно так же и представление о том, что время неизменно, есть сущая иллюзия. Течение времени, что не касается наших снов, игнорируется при активных действиях и истинно ощущается только в состоянии чрезвычайной тоски. Поэтому не позволяйте времени быть вашим хозяином, скорее сами станьте его хозяином.

Гражданин Монферон, в прошлом маркиз де Монферон. 1792 год

Я не спал той ночью, которая, как я боялся, могла бы стать моей последней ночью на земле. Вместо того чтобы спать, я мысленным взором обследовал знакомый пейзаж моего жизненного путешествия и пытался, насколько мог, найти в этом смысл. Мой лихорадочный разум качался между ужасом петли, которая выдавит из меня последний вздох, злостью на несправедливость состояния, в котором я оказался, и слепой, слабой надеждой на то, что моя история не должна прийти к концу — именно теперь.

Я не спал. Как я мог потратить хоть одну секунду жизни, что оставалось мне прожить? Быть живым! Просто быть живым! Думать и чувствовать, видеть, и осязать! И все же я понимал, что к тому времени, когда над Ньюгейтской тюрьмой рассветет, я должен примириться с Богом, и молился не только за себя, но и за того, кто лживо обвинял меня, — за лорда Льюксона.

Неоднократно в последовавшие за тем годы я страстно желал вспоминать эти мучительные часы в камере — вспоминать не ужас, а умиротворение, которое наступило в моей душе. Поскольку нет ничего более драгоценного, чем жизнь сама по себе, — и нет ничего легче, чем получить ее в дар. Никогда не забуду, как я обязан моим спасителям, которые безумно рисковали, вырывая меня из челюстей смерти в Тибурне: покойному сэру Ричарду и преподобному Ледбъюри, но больше всего — Кэйт и Питеру.

В Питере все-таки живет проблеск надежды, и однажды, по милости Божьей, он сможет воссоединиться со своей подругой, но мы больше не говорим об этом. Впрочем, есть одно исключение. В годовщину того дня, когда мою жизнь спасли, а право Питера на его нормальную жизнь было потеряно, преподобный Ледбьюри приезжает в Хоторн-Коттедж с бутылками своего лучшего кларета. Мы сидим под раскидистыми ветвями дуба и, глядя на закат в долине, которая столько лет назад приветствовала появившегося здесь Питера, поднимаем наши стаканы за жизнь, за отсутствующие семьи, за здоровье и счастье мисс Кэйт Дайер.

Все началось с того дня, 1 августа 1763 года, когда Дегтярник, заняв место в волшебной машине, украл жизнь, по праву принадлежавшую Питеру. Мы обманули смерть на виселице, но нас связывает не только это. Меня и Синекожего. Теперь мне жаль его еще больше, поскольку я доподлинно понимаю, как горечь, живущая в нем, отняла у него какую бы то ни было

--">