Александр Степанович Старостин - Митька

на лапы и сделала вид, что заснула.

Я вернулся и засунул ей в рот сваренную голову белки. Но она выплюнула.

Я настаивал на своём.

«Ну что ж, — сказала она, — если хочешь, чтоб голова была в моей пасти, пусть так будет. И вообще я хочу погулять». Голову белки она осторожно держала в зубах.

Я выпустил её на холод. А ведь раньше она любила посидеть в зимовье и послушать наши разговоры.

«Ладно, хоть это съест», — подумал я.

Утром я нашёл нетронутую голову. По следам я понял, что бездельник Трезорка подходил к ней, но Шиверка отогнала его. И ещё я определил по следам, что она не побиралась по чужим лоханям.

Работала же она по-прежнему старательно и загнала трёх соболей…

Вечером, глядя на свою лохань, она сказала:

«Нет, спасибо. Я не голодна. Я лучше так полежу. На снегу».

Я был в отчаянии. Лучшая собака могла умереть с голоду!

— Акимыч, — сказал я, — ты старый охотник и много знаешь. Скажи, что делать?

Акимыч долго курил, косил глазами на огонёк трубки, ждал.

— Сам думай, — наконец выговорил он, — ты молодой. Тебе надо знать жизнь. А как узнать? Думай своей головой, не чужой.

— А ты знаешь, что делать?

— Я всё знаю, — сказал старик.

«Пока я додумаюсь, собака умрёт с голоду!» — подумал я, но вслух не сказал ничего.

— Не умрёт, — успокоил меня старик: он знал, о чём я думаю.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Ночью я не спал. Ворочался, курил. Всё думал. Только к утру задремал.

И приснилось мне, что Шиверка умерла. И мы несли её гроб, и за нами печально шли бездельники Трезорка и Ульф. Но тут же меня стало трясти, как током. Я открыл глаза — рядом стоял Акимыч и тряс меня за плечо. За стеной тонко завывал ветер.

— Вставай, долго спишь, — сказал Акимыч.

— Шиверка жива? — спросил я, протирая глаза.

— Она умрёт на работе. У конуры не умрёт.

И тут я догадался, что делать. У меня даже руки затряслись от нетерпения. Но я молчал.

После завтрака я вырубил палку, к ней приделал ремённую петлю и привязал Шиверку к дереву возле зимовья. Если б я её привязал без палки, она бы перегрызла ремень и убежала.

«Хочешь бить? — спросила она. — Пожалуйста!»

— Нет, зачем же зря бить, — сказал я.

«А то бей. Мне всё равно».

И с этой минуты я сделал вид, что не замечаю её.

Мы не спеша собрались и свистнули собак. Шиверка заволновалась. А я взял да взвёл курок на незаряженном ружье. Шиверка насторожилась, и её уши вытянулись в струнки. Она не могла равнодушно слышать этого щелчка. Он её волновал, как хорошего человека хорошая музыка. (Ведь за щелчком всегда следует выстрел. А для настоящей промысловой лайки нет другого счастья, чем слышать выстрел охотника. Такая у неё работа.)

Акимыч покосился на меня и тоже взвёл курок. И Шиверка завыла. Я поглядел на неё через зеркальце. И куда только делось её упрямство! Она скакала по снегу, как по раскалённой плите, задыхалась, падала на спину и болтала в воздухе лапами. И плакала настоящими собачьими слезами. Она хотела на охоту. Но я решил быть стойким, и мы медленно уходили без неё…

Вечером я отвязал её и принялся готовить ужин. Она легла у костра и не спускала с меня глаз. А её хвост поднимал снежную пыль. Я не глядел в её сторону.

Потом принёс лохани и разлил собачий ужин. Собаки зачавкали. Теперь Шиверка не отставала от своих прожорливых товарищей. Она так старательно вылизывала свою лохань, что та вертелась. Шиверка боялась, что её не возьмут на охоту. На радостях мы отдали ей два последних куска сахару.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

--">