Бибхутибхушон Бондопадхай - Манговая дудочка

у тебя родился братик. Хочешь посмотреть? Ночью такое творилось! Неужели ты ничего не слышала?

Дурга одним прыжком оказалась у двери комнаты, где лежала её мама, и заглянула туда. Мать спала, обложенная листьями финиковой пальмы.

Розовое, невероятно маленькое, чуть-чуть больше куклы, но живое существо лежало рядом с мамой — оно тоже спало. Дурге не удалось хорошенько рассмотреть его, потому что от горячих углей, которые внесли, чтобы обогреть комнату, поднимался слабый дым. Девочка стояла и смотрела, как вдруг существо открыло глаза, заморгало, зашевелило маленькими ручками и тихо заплакало. Теперь Дурга поняла, какой звук ночью она приняла за писк котёнка. Ну совсем как писк котёнка!.. И Дургу переполнило чувство сострадания и нежности к беспомощному и совсем крохотному брату… Но взрослые запретили ей входить в комнату матери, и, как ни хотелось ей приласкать малыша, она не могла нарушить этот запрет.

Когда мать встала с постели, Дурге разрешили качать колыбель маленького брата. Качая малыша, девочка пела песни и вспоминала бабушку Индиру, которая ещё до рождения брата уехала жить в другую деревню.

Бабушка Индира была такой старой, что от старости у неё ввалились щёки, спина изогнулась дугой и она почти ничего не видела. Но вечерами она рассказывала Дурге сказки, читала много стихов, ещё более древних, чем даже сама бабушка. Читала она нараспев:

О прекрасный цветок,

Послушай сказку о том,

Как некий презренный вор…

Старушка останавливалась на полуслове и с хитрой улыбкой смотрела на девочку, а та радостно кончала уже давно заученное четверостишие:

…К Радхе́ залез в дом.

Дурга очень любила читать стихи.

На маленького приходили смотреть со всей деревни.

— Сын — это радость в доме! — восклицали одни. — Какие у него красивые глазки!

— Посмотрите, как он смеётся! — говорили другие.

МАЛЫШ

Опу́ уже почти девять месяцев. Он очень маленький и такой хрупкий! На нижней десне у него — два зуба! Он часто, по любому поводу, а то и просто так, без всякого повода, смеётся, широко открывая рот с двумя крошечными зубиками.

Люди говорят тогда матери Дурги:

— Твой мальчик очень уж заразительно смеётся!

И правда, когда малыш начинает смеяться, невозможно удержаться от смеха. Иногда его мама не выдерживает.

— Ну довольно, малыш, — говорит она сквозь смех, — хватит на сегодня. Ты уже много посмеялся, оставь хоть немного на завтра.

Опу научился уже говорить. Правда, он знает только два слова. Когда мальчик доволен, он бормочет: «Дже, дже, дже, дже?» — и, показывая свои зубки, смеётся. Когда же ему что-нибудь не нравится, он кричит: «На-на-на-на!» — и громко плачет. Всё, что ни попадается ему: глиняная чашка, щепка, край маминого са́ри^[2], — на всём он пробует свои два зуба.

Однажды во время завтрака малыш вдруг радостно, что есть силы, укусил конец медной ложки, с которой его поили молоком.

— Глупенький! — рассмеялась мама. — За что же ты укусил ложку? Отпусти её, слышишь! Ну что же ты делаешь? Ведь у тебя всего два зуба. Как ты будешь смеяться, если сломаешь их?

Опу ни за что не хотел отпустить ложку. Тогда мама осторожно разжала ему рот и заставила его отдать ложку.

На веранде перед кухней Шорбоджо́я — так звали маму — устроила из бамбуковых прутьев нечто вроде клетки. Посадив туда сына, она хлопотала по хозяйству. Опу сидел, как подсудимый в зале суда. Он то смеялся чему-то, то начинал лопотать на своём непонятном для других языке. Иногда малыш вставал и сквозь прутья смотрел на бамбуковую рощу.

Однажды Шорбоджоя ушла на реку купаться. Вскоре она вернулась. Заслышав шум мокрого платья, Опу стал искать маму глазами, а увидев, радостно засмеялся и встал, держась за прутья.

— Боже мой! — воскликнула Шорбоджоя. — Я забыла убрать краску для бровей, и теперь ты стал чёрным, как сорока! Ну-ка, иди сюда.

Малыш отчаянно сопротивлялся, но мама всё же умыла его; и без того розовое лицо мальчика стало красным.

— На-на-на! — сердито ворчал малыш.

Теперь, чуть увидев в руках у мамы полотенце, Опу каждый раз, недовольно бормоча своё «на-на-на», на четвереньках убегал от неё.

Возвращаясь с реки, Шорбоджоя всегда просила сына:

— Малыш, скажи --">