Татьяна Николаевна Поликарпова - От весны до осени, или Повесть про девочку

узкая — это столовая, и здесь бабушкина кровать, тоже узкая, длинная. Бабуся моя сама такая: высокая и худенькая. В квартире рядом спят агроном Николай Михайлович, огромный, как Котовский, и такой же бритый; его жена — ветврач Роза Ивановна, у нее очень интересные руки — короткие, толстые, и держит она их чуть на отлете, поэтому похожа немного на пингвина. Дочка у них маленькая, о ней думать неинтересно. Зато если снять с дома еще и наш этаж, то откроются очень даже интересные ячейки.

Во-первых, Шуркина семья. Шурка — это моя лучшая подружка вместе с Аськой, но Аська в своем доме живет, не в нашем.

Нам с Шуркой здорово повезло, — моя кровать стоит у той же самой стенки, что и ее, прямо над Шуркой я сплю! Надо» бы пол просверлить и нитку туда к Шурке спустить: ночью раз-раз! — дернул, и все.

Или разговаривать через эту дырку.

Шурка спит со своей младшей сестрой. У нее две сестры и два брата. Все младшие, а она старше даже меня на целый год. У нее совсем белые волосы и смешная верхняя губа, приподнятая домиком, пухлая, и всегда на ней трещинка. Часто, когда Шурка смеется, из трещинки мелкие росинки крови выступают. Ей все уже тыщу раз твердили: не лижи губу! А она лижет да лижет.

Да, у Омелиных в ячейках много народу: ребята да еще мама с папой. Ну, ребята… Из них только Андрюшка стоящий. Он всегда с нами ходит. Ему лет пять. А остальные — мелочь.

Сейчас тихо у них, а геранями все равно, наверное, пахнет. Много гераней на окнах. Днем, в жару, с них падают бархатистые алые, и багряные, и почти темно-вишневые лепестки и так красиво, тихо лежат на светло-желтом скобленом полу. Всегда чистые полы у Омелиных. Когда Шурка собирается сметать лепестки, я прошу ее:

— Подожди! Пусть полежат!

— Ну да, — скажет Шурка, — счас орава прибежит, потопчут, останутся синие пятна.

Уже теперь, в марте, начинают зацветать герани у Омелиных.

За стенкой омелинской еще одна комната — там спят тетка Анна, почтальон, и две ее дочери. Они взрослые.

И еще есть одна квартира. У них я не была, у Зайкиных. Потому что там мальчишки. Очень вредный Колька, мой ровесник, мы с ним даже когда и разыграемся, то все равно подеремся. Вот я и не знаю, каше там комнаты, кто где и кто как спит. А про Шурку знаю даже, что спит она на животе, подсунув под подушку обе руки, и белые волосы во все стороны торчат.

Тута сидит Тентик,

репейна головка,

жестяное горло,

соломенные ножки, — пропела я про себя дразнилку для Шурки. Она такая и есть — всегда косматая, голос, когда кричит, хоть уши затыкай, ну, а ножки тоненькие. Нас всех — меня, Шурку, Аську — дразнят мальчишки «тоненькие жерди». А мы их «люди кырмыска, толстые старики» (по-татарски «кырмыска» — «муравьи»).

И вовсе они не толстые, вдруг удивилась я. Только у Кольки щеки толстые и арбузом голова. У Кольки арбузом, а у его брата Мити — огурцом. Мама моя говорит про их маму: «Несчастный человек». Потому что Митя — дурачок. Ему лет семнадцать, а он дурак. Он, наверное, потому и дурак, что у него голова сплюснутая, вытянутая. Я думаю, дуракам снятся страшные сны. А может, вовсе не снятся?

У Кольки и Мити отец есть и сестра Зинка. Но они обыкновенные, думать о них нечего. Вообще взрослые все какие-то скучные, одинаковые, кроме моих папы, бабушки и мамы. И жить им, по-моему, скучно. Вот почему-то раньше были интересные взрослые, те, про которых читаешь в книгах. Например, рыцари. Или индейцы. Они сражались, у них были приключения. Все время что-нибудь случалось: засады, побеги, погони. Турниры… Я вижу моего любимца: рыцарь Айвенго вместе с Черным рыцарем едут по широкому светлому лугу между редкими темными дубами. На шлемах — белые перья. Короткие плащи за спиной, словно крылья.

Прекрасная Ревекка в замке, она стоит у окна высокой башни. У нее черные глаза в пол-лица и белое покрывало, словно туман вокруг головы.

Она увидела рыцарей, и вдруг взбирается на окно, и в своих белых одеждах прыгает с высокой башни. У меня замирает сердце, сладко во рту от ужаса, холодно где-то внутри. Но я не падаю, я чувствую ветерок у лица, вольность, легкость во — всем теле — это я лечу! Я лечу над темными дубами, над лесом, над полем, над оврагами, над домами, и земля не тянет меня к себе, не грозит, не держит — я ле-чу-у!!

Все из-за алюминия

На лестнице и в сенях у нас темно и сумрачно. Солнце сюда не заглядывает, и, наверное, поэтому пахнет здесь всегда морозным и пыльным деревом. Неуютно. --">