Фаина Марковна Оржеховская - Пять портретов (Повести о русских композиторах)

первых спектаклях.

До поднятия занавеса шли толки об опере.

Насколько счастлива была судьба «Сусанина», настолько труден путь второй оперы Глинки. Говорили, что он и сам «замучил» своё создание всевозможными переделками.

— Они были необходимы, — объяснял своему соседу сидевший неподалёку от Стасова граф Вьельгорский^[10].— Я сам многое сокращал и, полагаю, — удачно. Дирекция этого требовала. Но даже и теперь, в сущности, сюжета нет, а есть лишь ряд картин с прекрасной музыкой.

— Странные вы люди, господа! — возразил собеседник Вьельгорского, седой полковник. — Прекрасной музыки для вас уже мало! Как будто она раздаётся всюду и всегда… А что до сюжета, то позвольте спросить: что такое сюжет в опере? Можно ли говорить столь определённо о сюжете, когда мы в основном наслаждаемся музыкой и пением? Есть ли сюжет у «Оберона»^[11]? Бог его знает. А «Волшебная флейта»? ^[12] Никогда не понимал, что там происходит. Ну и пусть: музыка прекрасна, большего мне и не надобно.

— Однако бессмысленной музыки не бывает.

— Разумеется. Но в чём он, смысл? Я вот слушал великолепного «Сусанина». Во втором действии враги, поляки, танцуют свои танцы, замышляют недоброе. Мне бы негодовать, а я думаю про себя: «Что за прелесть эта музыка! Хоть бы повторили всё действие, вот была бы радость!»

Вьельгорский засмеялся.

Для Стасова разговор был очень интересен, а кое в чём и задел за живое… Но в зале стало темнеть. Началась увертюра.

Что может быть сильнее юношеских впечатлений? В более поздние годы разбираешься подробнее, как будто и понимаешь лучше.

Но, может быть, прав был именно тогда?

Стасов знал увертюру, но первые удары оркестра заставили его вздрогнуть. Как обширна Россия! Стремительный поток переносил его из одного конца в другой. То сковывало холодом, то палило зноем; что-то ухало, завывало, гремело, стучало… Проносились смутные видения… И вдруг на смену скрипичной буре раздался виолончельный напев — совсем как человеческий голос… И снова буран, снег, рой бесов… Как это было не похоже на другие — немецкие или итальянские — бури! Как самобытно, по-русски вольно и широко!

Но уже в прологе что-то нарушилось, словно действие остановилось. Оказалось, что Вторая песня Баяна^[13], посвящённая Пушкину, которую все ждали и которую Стасов слыхал в исполнении самого Глинки, исчезла: её перечеркнула театральная цензура. От огорчения Стасов не расслышал новое вступление хора.

И всё-таки он был счастлив. Даже мертвенная гамма, знаменующая незримое вторжение Черномора, не могла не восхитить. Этот зловещий звукоряд, лишённый мелодии, был задуман великим мелодистом не зря: будь здесь певучесть, как бы мы ощутили присутствие злой силы?

В каждой картине был свой поэтический смысл. Порой Стасову казалось, что, если закрыть глаза и не видеть декораций и костюмов, этот смысл проступит ещё яснее. Даже в танцах: они вовсе не были развлекательными вставками. Если в замке Наины порхание волшебниц было грациозно, легко и музыка говорила, что их назначение — пленять, то в царстве Черномора слово плен обретало другое значение: там были пленники, рабы. Они тоже плясали, но в их движениях, в самой музыке, особенно в неистовой лезгинке, была судорожность, смятение. Слыша приближение Руслана-избавителя, ибо уже раздался клич его боевой трубы, — пленники начинали метаться, рвать свои путы.

Так воспринимал Стасов очарованным, юношески обострённым слухом.

Всё нравилось ему, но более всего — сцена Ратмира. Не оттого ли, что Ратмир был его ровесником?

Низкие, протяжные звуки английского рожка предваряли исповедь юного хана. Они были под стать его изнеженному облику и пылкому, мечтательному нраву.

А его восхитительный романс… Нет, скорее вальс и по размеру, и по настроению. «Чудный сóн — жи-вóй люб-вú»… Конечно, вальс. Но ударения не там, где их ждёшь: такты кажутся укороченными — так и слышится перехваченное дыхание и учащённое биение сердца: «Слёзы жгут — мо-ú гла-зá…»

Стасов невольно покачивался в такт вальсу; сидевший рядом Серов незаметно ущипнул его.

Не зря говорили, что опера Глинки до спектакля подвергалась переделкам и сокращениям. Стасов и сам замечал пропуски и порой словно проваливался куда-то и опять выкарабкивался на поверхность. Но, за исключением этих минут, он слушал и смотрел --">