Айвен Саутолл - Мэтт и Джо

коричневатые, солнечные, и стрижка «фасонная». Славная какая. Кто эта девчушка? Когда успела вырасти, да такая хорошенькая? Не сегодня же она родилась?

Где она раньше-то всю мою жизнь пропадала?

Стоит в соседнем отделении, сдавленная со всех сторон, словно колбаса в бутерброде. Это уж как закон, братцы. Если хорошенькая, то не достать. Вот бы мне быть хлебом в этом бутерброде.

Привет, малышка.

Как насчет того, чтобы прогуляться в темном парке при луне с Большим Мэттом?

Тут что-то остренькое, вроде заточенной палочки, впивается Мэтту в аппендикс. В соседнем отделении эдакая красота, а здесь этот колючий шпенек.

Эй, малыш, ну-ка убери локоть. Убери локоть из-под моей… как ее?.. диафрагмы. Ну прямо хирургический ланцет без наркоза, ей-богу. Или стилет убийцы. Бедный шпенек, видно, глух как пробка. Витаминная недостаточность, это ясно. Разве он виноват, что мама плохо его кормит и что вагон набит битком?

Твоя беда, Мэтт, что, если уж у тебя хорошее настроение, с этим совершенно ничего невозможно поделать. Надо совсем самому себе опротиветь, от чего покуда бог упас, чтобы с утра пораньше орать на маленьких детей, которые плохо питаются.

Да у него самого, может, дома десять малюток братиков плачут. Десять сверхостреньких шпеньков. А отец безработный и деньги из пособия по безработности пропивает или проигрывает в тотализатор на скачках. А мама моет полы в какой-нибудь жуткой дыре вроде автомобильного завода или там сборочного цеха, где стоит вой и скрежет. Бедная старушка. Вся в морщинах, под глазами мешки, ногами шаркает, спина горбом, четырех зубов уже нет и волосы висят патлами. Каждую пятницу в полночь отец возвращается домой «под градусом» и выбивает матери еще один зуб. Бедная старушка с утра до ночи на четвереньках драит заляпанные маслом и бензином цементные полы и таскает детишкам объедки из мусорных бачков. Или, может, надрывается в рабочей столовке, моет склизкие вонючие тарелки и разносит тысячам жадных обжор лошадиные порции пищи, вокруг нее тонны рыбы с жареной картошкой, и булочек с кремом, и мясных пирогов под соусом, а она не имеет права ни к чему прикоснуться. Бедная старушенция помирает от голода, язык вывалился, серый, растрескавшийся, жутко смотреть, до того жутко, что уже не замечаешь выбитых зубов. Видишь только этот страшный вывалившийся язык и десятерых ребятишек, которые плачут дома, широко разинув рты, точно птенцы в гнезде, десятеро ребятишек, и у всех локти как заточенные палочки.

— Эй, приятель, побойся бога! Ты что, хочешь пронзить меня насмерть? Да убери ты свой чертов локтище у меня из-под ребер, пока я не переломил твою тощую шейку, слышишь?

Сработало.

Всякое терпение имеет предел. Живой человек не камень. Мэтт — фигура внушительная. У него могучий, зычный бас. И сплошь и рядом звук выходит такой, что Мэтт сам пугается. И все остальные тоже. Полвагона людей оглядываются на него, задирают головы, и бедный шпенек съеживается от страха, он готов спрятаться на дно собственных башмаков.

Ну, и тогда Мэтт ухмыляется, заговорщицки подмигивает малышу, словно бы говоря: «Ну, ну, чего дрожишь? Я вовсе не такой страшный, как кажусь. Сам знаешь». Но откуда бедному шпеньку это знать, в его распоряжении нет никаких данных. А вид у Большого Мэтта Баррелла такой, что, если ты — шпенек, у тебя могут нервы не выдержать.

Да-а, тебе-то хорошо, Большой Мэтт Баррелл, ты вон какой длинный и горластый. Думаешь, все тебе нипочем, да? Воображаешь из себя невесть кого просто потому, что в тебе больше молекул. Потому что во всей школе не найдется храбреца, который залепил бы тебе оплеуху. Землекоп, тупая башка! Не знаешь даже, как меня зовут. Что же, я из-за этого не человек, а муха на стене? Жучок Хьюм? Ну и прозвище. Бог ты мой! Но все равно, и мне нужно где-то стоять. А ты вон какой здоровенный, никому места не оставил. Разве я могу дотянуться до ремня, он вон как высоко. Не прыгать же мне, будто кенгуру. Почему же мне нельзя держаться за тебя? Что, если я упаду? Меня тут же затопчут, превратят в кровавое месиво. Вот погоди, Мэтт Баррелл, вырасту шести футов ростом, буду каждый божий день угощать тебя оплеухами к чаю. И пинать тебя под ребра, когда мне только вздумается. Меня тогда прозовут Мясник Хьюм, или Молотило Хьюм, или Хьюм Железный Кулак. И еще я получу Нобелевскую премию, вот. А по субботам буду лучшим футбольным форвардом.

А та, хорошенькая, за стеклянной перегородкой опять смотрит на Мэтта. --">