Константин Борисович Шишкан - Спасенное имя

Константин Борисович Шишкан Спасенное имя

У земли под сердцем (предисловие)

Родился я в Молдавии, в Кишиневе. Отец умер, когда мне было пять лет. В детстве я мечтал стать художником. Наверное, потому, что дед писал картины, дочери его стучали молоточками чеканщиков, а дядя — материн брат, старавшийся заменить мне отца, Борис Георгиевич Несве́дов, — прошел с винтовкой и кистью по дорогам войны до Берлина. Там он штурмовал рейхстаг, а потом, сидя на лафете разбитой пушки, рисовал его расстрелянные стены.

В апреле — мае сорок пятого, вспоминает ленинградский художник В. А. Андреев, Ставка Верховного Главнокомандования дала мастерам кисти наказ: разработать проект трибуны в центре Берлина для Парада Победы. Принял участие в этой работе и фронтовой художник Б. Несведов. Его проект одобрили, и автор срочно вылетел в Москву, в Ставку, где эскизы были окончательно утверждены.

И вот пал Берлин. Поднялась на центральной магистрали Тиргартенпа́рка монументальная трибуна. Парад, к сожалению, по каким-то причинам не состоялся, но трибуна продолжала стоять, притягивая к себе бесконечные экскурсии воинских подразделений. Стоя на ее торжественных ступенях, фотографировались тут на память целые батальоны. И автором уникального сооружения был мой дядя — фронтовой художник и боец Борис Георгиевич Несведов!

Какой мальчишка не гордился бы этим? Мог ли я не мечтать о судьбе художника?

И каждый день теперь, после возвращения дяди с войны, я старался проснуться чуть свет, на цыпочках крался мимо спящей матери к дверям, чтобы выскользнуть во двор и отправиться на кладбище рисовать.

Но почему же на кладбище? Дело в том, что оно напоминало музей под открытым небом. Тут были могилы современников Пушкина, в густой траве прятались их склепы с белыми ангелами; за решетками беседок на черных мраморных, с синими молниями прожилок постаментах стояли чопорные бюсты гусаров, драгунов, каких-то княгинь и миллионерши-зеленщицы. На земле покоились толстые плиты известняка с затейливыми письменами турецких, греческих, сербских, болгарских и бог его знает каких еще могил!..

А рядом стояли строгие пирамидки с красными звездами и в желтых гильзах от снарядов горели гвоздики.

Дядя часто рассказывал мне о военных буднях, о том, как ходил в разведку за «языком»; читал стихи, мягким баритоном пел фронтовые песни, и перед моими глазами опять вставали картины, увиденные во время войны. В привычные рамки холста они почему-то не укладывались. И появлялись строки, которые не приходилось выдумывать:

Я рос балованным мальчишкой —

На всех в концлагере один,

Худой, в залатанных штанишках,

Страны Советской гражданин.

Война застала меня на перроне вокзала в Бендерах. Сполошно гудела сирена, кричали, захлебываясь, паровозы, метались люди. С ноюще-звонким свистом неслись на город самолеты.

В несколько минут всё перемешалось — дым, вспышки, звон бьющегося стекла, отчаянные крики.

В памяти навсегда осталась высокая фигура красноармейца. Он стоял на перроне, широко расставив ноги в серых обмотках, и деловито целился из трехлинейки в черный крест на желтом крыле самолета. Вокруг плясали фонтанчики пыли, поднимаемые пулями, падали острые осколки, а он стоял, словно это его не касалось.

И странное дело: я перестал бояться. Напрасно мать с силой пригибала меня к земле — я упрямо поворачивал голову к красноармейцу…

А потом была длинная дорога эвакуации. Тревожные дни, бессонные ночи, бомбежки, пустые овечьи кошары.

Детство мое было «военным». Иначе, собственно, его и не назовешь…

Где-то на железной дороге, у полустанка, из нашего товарняка, светившегося дырами от пуль, вдруг высыпали на землю все пассажиры, даже старые и увечные. На соседних путях стоял разбомбленный состав. Он вез детей. И вот теперь этот поезд был уничтожен.

Словно сорванные шляпки белых грибов, валялись на развороченной земле панамы.

Наш товарняк продолжал ползти на восток, а люди, сняв головные уборы, опустив головы и стиснув зубы, молча шли рядом, отдавая дань скорби тому, что осталось от детского --">