Мортон Фелдман - Привет восьмой улице

Morton Feldman

Give My Regards
to Eighth Street

Мортон Фелдман

Привет
Восьмой улице

Перевод с английского
Александра Рябина

Jaromír Hladík press
Санкт-Петербург
2019

УДК 78.072.3
ББК 84(7Сое)
Ф37

Редакторы Игорь Булатовский и Ольга Манулкина

Фелдман Мортон. Привет Восьмой улице.
Сост. Б. Х. Фридман /
Перевод с английского Александра Рябина. —
СПб.: Jaromír Hladík press, 2019. — 216 с.
ISBN 978-5-6043126-4-3
«Привет Восьмой улице» — книга культовая, разошедшаяся
на цитаты, анекдоты, эпиграфы. В нее вошли избранные тексты
композитора Мортона Фелдмана (1926–1987): воспоминания,
эссе, рецензии, комментарии к собственным сочинениям,
пластинкам и концертам, лекции. Участник Нью-Йоркской школы,
объединившей послевоенный американский авангард, Фелдман
в своей остроумной и парадоксальной манере пишет о Джоне
Кейдже и Филипе Гастоне, Марке Ротко и Фрэнке О’Харе, Джексоне
Поллоке и Крисчене Вулфе, Виллеме де Кунинге и Эрле Брауне,
о звуке и шуме, цвете и свете, времени и ритме, о турецких коврах
и Мондриане, о Пьеро делла Франческа и Шёнберге…

Перевод сделан по изданию:
Give My Regards to Eighth Street. Collected Writings of Morton
Feldman. Edited by B. H. Friedman.
Cambridge (MA): Exact Change, 2000.

В оформлении обложки использована
картина Филипа Гастона (1954).

© Exact Change, 2000
© Александр Рябин, перевод
© Jaromír Hladík press, 2019

Привет
Восьмой улице

Звук, шум, Варез, Булез1

Недавно я услышал новость из Европы: Булез перенимает «технику случая» Джона Кейджа и отчасти мою. Подобно Матье, он хочет показать
нам, «братцам Катценяммер»2, как амбициозный
француз может это сделать по-настоящему. До
Москвы Наполеон дошел легко. Любопытно посмотреть, как Булез вернется домой в Дармштадт.
У Булеза нет ни изящества, ни телесности. Его
звук состоит из миллиона жестов, сплошь устремленных ввысь (разумеется, не в небеса) — этюд,
карикатура на наше время, оммаж Арто и Ференцу
Листу.
Как бы то ни было, он великолепный академист,
именно благодаря его успеху мы сможем чаще слышать музыку Вареза, Джона Кейджа, Крисчена Вулфа и мою.
Когда слышишь то, что сочиняешь, — и я имею
в виду не только музыку на бумаге, — как можно не
соблазниться чувственностью музыкального звука? Печально, что в погоне за этой чувственностью
выясняется, что мир музыки не круглый, и когда
этот мир исчезает, остается лишь дьявольская бескрайность.
Шум — нечто другое. Он не путешествует по далеким морям опыта. Он врезается, как гранит в гранит. Он телесен, он волнует — стоит организовать
7

его, и он приобретает силу воздействия и величие
Бетховена.
Здесь борются чувственность, то есть изящество,
и то новое, чего легче достичь, — возбуждение.
Вы себе не представляете, насколько академична музыка, даже самая возвышенная. Академично для меня то, что просчитано. Случай — самый
академичный из всех известных приемов, ибо он
тут же определяет себя как метод. И поверьте, бросок костей возбуждает игрока, но никак не крупье.
Действительно ли шум так легко достижим?
Шум — это слово, слуховой образ которого слишком легко ускользает. С одной стороны, звук понятен потому, что вызывает чувство, хотя само по
себе чувство может быть непонятным и завести
далеко. Но именно шум мы действительно понимаем. Только шума мы желаем втайне, поскольку
величайшая истина обычно скрывается за величайшим сопротивлением.
Звук — это наши сны о музыке. Шум — сны музыки о нас. Те моменты, когда контроль потерян,
и звук, подобно кристаллу, формирует собственные
грани, и вдруг, в одно мгновение, не остается ни
звука, ни тона, ни чувства, ничего, кроме важности
нашего первого вздоха, — такова музыка Вареза.
Он один дал нам это изящество, эту телесную реальность, это впечатление, что музыка сама пишет
о человеке, а не сочиняется им.

8

Аннотация3

Мои первые воспоминания о музыке — мне было
не больше пяти — мать держит мой палец и играет
им «Эли, Эли»4 на фортепиано. Как почти у каждого, мои первые учителя были очень плохи. В двенадцать лет мне тем не менее повезло попасть
в обучение к мадам Мавриной-Пресс, русской аристократке, которая после революции зарабатывала на жизнь уроками фортепиано и играла в трио
со своим мужем и деверем. Они были весьма известны в те дни. Не будучи излишне требовательной, она привила мне скорее живую музыкальность, а не музыкальное мастерство.
Сейчас я понимаю, что образ мадам Пресс, --">