Наталья Григорьевна Долинина - По страницам "Войны и мира"

Михайловна Друбец-

1

кая, чтобы пристроить своего сына на теплое местечко в гвардии; здесь Пьер делает одну неучтивость

за другой и, уходя, собирается надеть, вместо своей шляпы, треуголку генерала... Здесь становится

ясно, что князь Андрей не любит свою жену и не знал еще настоящей любви, — она может прийти

к нему в свой час; много позже, когда он найдет и оценит Наташу, «с ее удивлением, радостью, и робо-

стью, и даже ошибками во французском языке», — Наташу, на которой не было светского отпечатка, —

тогда нам вспомнится вечер у Шерер и жена Андрея, маленькая княгиня, с ее неестественной пре-

лестью.

Все нити будущего романа завязываются здесь, на вечере у Шерер. И за всем этим стоит недо-

брый старик с острыми глазами, выглядывающими из-под низких бровей. Я знаю, что Толстому,

когда он писал «Войну и мир», не было сорока лет, — в моем восприятии он все равно старик с на-

супленными бровями, с раздваивающейся бородой, мудрый и всезнающий.

Его молодые портреты — тот, например, где он, начинающий литератор в офицерском мундире,

стоит среди великих: Тургенева, Островского, Гончарова — его молодые портреты связаны для меня с

«Севастопольскими рассказами», с «Детством», «Отрочеством» и «Юностью», а вот «Войну и мир»

— не знаю, не понимаю, как мог написать человек еще не старый, и невольно приписываю, прибав-

ляю ему лет двадцать, если не тридцать.

Уже на этих первых страницах есть вещи непостижимые. Вот, например: «Как хозяин прядиль-

ной мастерской, посадив работников по местам, прохаживается по заведению, замечая неподвиж-

ность или непривычный, скрипящий, слишком громкий звук веретена, торопливо идет, сдерживает

или пускает его в надлежащий ход, — так и Анна Павловна, прохажива ясь по своей гостиной, под-

ходила к замолкнувшему или слишком много говорившему кружку и одним словом или перемещением

опять заводила равномерную, приличную разговорную машину». (Курсив мой. — Н. Д.) И дальше:

Вечер Анны Павловны был пущен. Веретена со всех сторон равномерно и не умолкая шумели».

(Курсив мой. — Н. Д.)

Каждый раз, когда я это читаю, хочется посмотреть страницу на свет — как это написано я

нет ли еще чего-нибудь за строчкой. Но дальше обнаруживается, что Анна Павловна угощала своих

гостей виконтом, «как хороший метрдотель подает как нечто сверхъестественно-прекрасное тот кусок

говядины, который есть не захочется, если увидать его в грязной кухне», и что «виконт был подан

обществу в самом изящном и выгодном для него свете, как ростбиф на горячем блюде, посыпанный

зеленью». (Курсив мой. — Н. Д.)

Когда я все это читаю, мне кажется невозможным, что земной человек мог найти все эти слова

про веретена и кусок мяса; не верится, что Толстой, как все люди, ел, спал, любил своих детей, огор-

чался их болезнями, раздражался, обижался, ссорился из-за мелочей с женой...

В том-то и есть, наверное, величие гения, что он такой, как все, и не такой, как все; что в каж-

дой его строчке скрыта еще одна глубина — а как найдешь ее, за ней встает еще одна, и следующая,

и новая — исчерпать все невозможно, можно только перечитывать и перечитывать, каждый раз нахо-

дя новое и новое даже в раздражавших некогда первых страницах с их французским языком, ви-

контами и фрейлинами.

2. КНЯЗЬ И КНЯГИНЯ

С той минуты, как князь Андрей Болконский вошел в гостиную Анны Павловны Шерер, он при-

влек мое внимание — чем? Своей непохожестью на остальных. «Ему, видимо, все бывшие в гости-

ной не только были знакомы, но уж надоели ему так, что и смотреть на них, и слушать их ему было

очень скучно». Всем остальным интересно в этой гостиной, потому что здесь, в этих разговорах,

сплетнях, восклицаниях, вся их жизнь. И для жены князя Андрея, прелестной маленькой

женщины, здесь — вся жизнь. А для князя Андрея?

«Из всех же прискучивших ему лиц лицо его хорошенькой жены, казалось, больше всех ему

надоело. С гримасой, портившею его

--">