Николай Леонардович Гуданец - Загадка Пушкина

расхождении и иметь против себя авторитет великого национального поэта, оставалось лишь либо тенденциозно искажать общественное мировоззрение Пушкина, либо же ограничиться общими ссылками на „вольнолюбие“ поэта и политические преследования, которым он подвергался, а также на „гуманный дух“ его поэзии, на „чувства добрые“, которые он, по собственному признанию, „пробуждал“ своей „лирой“»⁶.

Как ни прискорбно, пышная репутация «певца свободы» закрепощала исследователей. И в результате она подпитывалась боязливыми подтасовками либо пустословием.

Прежде всего непомерно раздутыми оказались масштабы и значимость пушкинского вольномыслия. Например, Л. П. Гроссман патетически утверждал: «Декабризм был не только политической программой Пушкина — он сливался со всей жизнью поэта. Это была его честь и молодость, его первая любовь и верность до гроба»⁷.

Как ныне объяснили П. Вайль и А. Генис, юный поэт всего лишь попал «в секту, поклоняющуюся Вольности», и гражданская лирика для Пушкина «была лишь частью тех веселых мистерий, которые кроме фронды включали в себя вино и женщин»⁸.

По сути дела, политические идеалы юного Пушкина, как установил С. Л. Франк, были «довольно умеренными: они сводились, помимо освобождения крестьян, к идее конституционной монархии»⁹. Эти взгляды привил своему питомцу еще лицейский профессор А. П. Куницын, приверженец идей Монтескье, поборник «естественного права» и противник крепостничества. Отвергая абсолютизм, Куницын проповедовал принцип равенства всех граждан перед законом как гарантию против деспотии¹⁰.

При этом, как подчеркивал Б. В. Томашевский, наряду с «ненавистью к самодержавию» Пушкин исповедует «конституционализм, не скрывающий антипатии к тактике вождей французской революции эпохи террора»¹¹. В письме к П. А. Вяземскому 10 июля 1826 г. поэт сознается: «Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков». (XIII, 286). По-видимому, это написано не в расчете на перлюстраторов, а вполне искренне.

Вот и первое важное уточнение. «Певец свободы» Пушкин вовсе не являлся революционером и противником монархии, которой, в его понимании, надлежало лишь в рамках законности обеспечивать «свободу, правовой порядок и просвещение»¹². К тому же его умеренные либеральные идеи носили целиком заемный характер: «Ода „Вольность“ выражала политические концепции Союза Благоденствия, и воззрения Н. И. Тургенева отразились в ней непосредственным образом»¹³(Ю. М. Лотман).

Не столь уж существенно, что Пушкин не сумел самостоятельно выработать систему политических воззрений. При том, что его ум был лишен теоретического склада, у него хватает других достоинств и заслуг. Но здесь важно учесть, что не выстраданные, а почерпнутые извне, наносные политические убеждения впоследствии не выдержали проверки на прочность. Спустя годы проницательный П. А. Катенин напишет, что «после вступления на престол нового Государя явился Пушкин налицо. Я заметил в нем одну только перемену: исчезли замашки либерализма. Правду сказать, они всегда казались мне угождением более моде, нежели собственным увлечением»¹⁴.

Хотя Пушкин в скором будущем напрочь отверг модные либеральные умонастроения, пристрастие к ним успело принести ему популярность. Как пишет Я. Л. Левкович, прижизненная биографическая легенда о Пушкине «укрепляет в общественном сознании черты, присущие подлинному Пушкину, завоевавшему к этому времени славу бесстрашного и смелого насмешника-эпиграмматиста, поборника прав человека, идущего в ногу с передовым движением своего времени»¹⁵.

А благодаря высылке из столицы в мае 1820 г. молодая скандальная знаменитость вдобавок обрела ореол великомученика. Впоследствии во французских, немецких и английских журналах Пушкин сочувственно упоминается «как автор политических стихотворений, преследуемый за свои убеждения правительством»¹⁶.

Итак, сложившаяся при жизни легенда благополучно вплелась в миф о Пушкине, увенчав чело поэта элегантным терновым венцом.

Следует отметить, что царская опала оказалась и для самого стихотворца, и для российской общественности громом среди ясного неба.

Арзамасец и друг поэта Ф. Ф. Вигель недоуменно возмущался: «Когда Петербург был полон людей, велегласно проповедующих правила, --">