Виссарион Григорьевич Белинский - Римские элегии. Сочинение Гете. Перев. А. Струговщикова

Виссарион Григорьевич Белинский Римские элегии. Сочинение Гете. Перев. А. Струговщикова

РИМСКИЕ ЭЛЕГИИ. Сочинение Гете. Перевод А. Струговщикова. С.-Петербург. В тип. Е. Фишера. 1840. В 8-ю д. л. 60 стр.

Вот еще другое явление литературного мира, которое так же радует истинного любителя и знатока искусства, как и роман г. Лермонтова, хотя и принадлежит совершенно к другой сфере творчества, другому небу и другой стране. Но они оба изящны – и вот их сходство. Одно оригинальное произведение, другое переводное; оба они бесконечно выше всего, что вышло в продолжение нескольких лет из-под станков русских типографий.

«Римские элегии», произведение юности Гете^[1], принадлежат к роскошнейшим плодам его творческой деятельности, к самым фундаментальным опорам его поэтической славы. Кроме того, они относятся к тем из его созданий, которые наиболее характеризуют его объективный гений. В те лета жизни, когда пожирающая эксцентрическая деятельность субъективного гения Шиллера изнемогала в борьбе с внешним миром, – спокойный, созерцательный, сосредоточенный гений Гете, под счастливым небом Италии, на лоне прекрасной природы, посреди памятников древнего искусства, роскошно упивался действительностию, вполне переживал греческий период жизни и в пластических, античных образах священной эллинской музы передал человечеству этот поэтический период своей жизни. Таково значение гения: его частное, его личное есть общее всего человечества. И вот почему я, это несносное слово в устах всякого другого, так важно, так глубоко знаменательно в устах великого поэта. Только невежды могут говорить, что «Римские элегии» – шалость гения. Странные люди! в чем у них мерка изящного? Они вешают его пудами, меряют аршинами, словно безграмотные книгопродавцы, которые, покупая у авторов рукопись, прежде всего пробуют на руке ее тяжесть и считают число листов. Для них «Россиада» Хераскова выше лирического стихотворения Пушкина, потому что больше. За недостатком внутреннего ясновидения, они осматривают глазами, забыв, что глаза есть и у быков, да еще пребольшущие, а внутренние чувства только у человека…

В одной из следующих книжек «Отечественных записок» читатели найдут особую статью о «Римских элегиях», которые представляют собою такой обширный и важный предмет, что его нельзя обсудить в рецензии газеты^[2]. Теперь же мы только скажем, что перевод, если не равен подлиннику, то вполне достоин его. Строгая критика справедливо осудит неровность, шероховатость и неловкость некоторых стихов в переводе г. Струговщикова; но она же должна отдать ему справедливость в том, что он удивительно верно передает дух подлинника, передает именно то, что есть его сущность, жизнь, тот букет, который составляет характер и достоинство хорошего вина и которым можно называть невидимую жизнь, веющую в художественных созданиях и неуловимую ни для какого выражения на человеческом языке. Сверх того, и самые стихи г. Струговщикова большею частию пластичны, исполнены гармонии, а образы почти везде грациозны и благоуханны^[3]. Вот элегия, которая вполне может служить доказательством справедливости нашего мнения о переводе г. Струговщикова:

Весело, славно живу я здесь, на классической почве;

Утро проходит в занятьях: читая творения древних,

Ум постигает ясней век и людей современных;

Ночь посвящаю богу любви: пусть вполовину

Буду я только учен, – да за это блажен я трикраты!

Впрочем, учиться могу я и тут, как везде, созерцая

Формы живые лучшего в мире созданья, в ту пору

Глазом смотрю осязающим, зрящей рукой осязаю,

Тайну искусства, мрамор и краски вполне изучая.

Если ж подруга уснет, я уношуся далеко,

Глядя на образ прекрасной, где жизнь и покой сочетались:

Мысли одна за другою текут вереницей, и тщетно

Гаснет лампада! О тут, несказанно добрая,

Нежным дыханием сердце она согревает, надолго

Римского лика черты в памяти мне оставляя…

Вот она, дивная поэзия древности, рельефная, выпуклая, пластическая, как формы Венеры Медичейской, вся обнаженная, целомудренно стыдящаяся своей прелестной наготы, вся проникнутая живым чувством упоительного наслаждения и вместе с тем скромная и деятельная!.. Это не стихотворения, а одно из тех дивных изваяний древнего резца, к которым так идет стих —

И дышит медь, и мрамор говорит!

Да, Гете нашел себе достойного переводчика у нас в --">