Николай Константинович Гацунаев - Серая кошка в номере на четыре персоны

С первых же минут застолья Сандро Зурабович прочно завладел инициативой и проявил столько юмора и неистощимого остроумия, что даже завзятый говорун и остряк Борька без сожаления уступил ему пальму первенства.

За шутливыми рассказами Метревели угадывались эрудиция и богатый жизненный опыт. Он с удовольствием вспоминал многочисленные эпизоды своей биографии, и в его окрашенном иронией изложении каждый из них представал перед слушателями как законченная юмористическая новелла.

Андрей с Борисом стали даже питать к нему что-то вроде родственных чувств, когда узнали, что в начале двадцатых он, будучи военным фельдшером, участвовал в установлении Советской власти в низовьях Амударьи, как раз там, где родились и выросли Рудаков и Хаитов.

— Имел честь собственноручно хивинского хана врачевать, — рассказывал Метревели, и глаза его озорно поблескивали. — Низложенного, правда. Их величество изволили в одном исподнем прятаться. Мировую революцию в амбаре пересидеть надеялись. Дело было в феврале, ну и, понятное дело, простудился хан Саидабдулла Богадур. Испанку подцепил. Еле отходили беднягу. Между прочим, вел он себя не по-королевски: хныкал, инъекций, как огня, боялся, лекарства выплевывал.

— Стоило возиться! — посочувствовал Борька. — Все равно небось потом шлепнули?

— Заблуждаетесь, молодой человек, — Метревели пригубил из бокала, аккуратно промокнул губы салфеткой. — Историю знать надобно. Саидабдуллу с семейством отправили на Украину.

— Вот тебе и раз! — удивился Борька. — На излечение, что ли?

— На исправление, — усмехнулся Сандро Зурабович. — На перевоспитание, если угодно.

Он пригладил указательным и большим пальцами подстриженные щеточкой седые усы и ласково взглянул на Рудакова.

— Произнесите тост, Андрей.

— Я? — растерялся Рудаков.

— Ты-ты, — заверил Борька.

— Ну что ж, — Андрей помолчал, собираясь с мыслями, но ничего путного на ум не приходило. — Давайте выпьем за людей.

— Смотря за каких! — запротестовал Борька.

— За всех. За веселых и грустных, за злых и добрых, за сильных и слабых. Просто за людей.

— И за то, чтобы они становились лучше, — докончил Метревели. — Отличный тост.

…Разошлись далеко за полночь. Борька тотчас завалился спать, а Андрей вышел на балкон и долго стоял в темноте, жадно вдыхая резкий осенний воздух, напоенный запахами моря и опавшей листвы. Далеко, у самого горизонта, плыл пароход — искрящийся разноцветными огоньками сгусток жизни в безбрежном океане ночи.

Приезд Борьки Хаитова нарушил размеренный ритм жизни Андрея. Полетели к чертям ежедневные утренние прогулки. По вечерам Борька тащил приятеля то в театр, то в кино, то просто посидеть в ресторане. В пансионат возвращались поздно, но при том Борька еще часа два торчал у Андрея — играли в шахматы или просто болтали о том о сем.

Андрея все это порядком утомляло. Но вместе с тем он был благодарен Хаитову: чем позже уходил Борька, тем меньше времени оставалось на мучительное ожидание рассвета, который приносил с собой освежающее забытье.

Днем частенько наведывался Метревели. Элегантный, всегда в безупречно отутюженном костюме, он первым долгом настежь распахивал дверь на балкон, категорически отметая все возражения.

— Здесь, батенька, дышать нечем. Опять всю ночь никотином травились?

Борька, если он при этом присутствовал, возмущенно фыркал и поспешно убирался восвояси, а Андрей натягивал вязаный свитер и, виновато улыбаясь, выслушивал нотации и наставления доктора. Были они противоречивы и порою спорны, но всегда неизменно доброжелательны. К тому же слушать Сандро Зурабовича было интересно, и однажды Рудаков спросил как бы невзначай:

— А вам не кажется, что в вас умер писатель?

— Туда ему и дорога! — не моргнув глазом ответил Метревели. — Льщу себя надеждой, что был в свое время неплохим эскулапом. А это, знаете ли, куда более важно.

— Для вас? — поинтересовался Андрей.

— И для окружающих тоже! — резко отпарировал доктор.

Они помолчали. Выше этажом кто-то включил радиоприемник, и негромкая скрипичная мелодия закачалась на невидимых крыльях над золотистыми кронами деревьев, медленно тая в синеве осеннего неба.