Константин Игнатьевич Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

означало «распродается». Юные владельцы не жалели машин, жали что есть мочи на акселераторы, резко вертели баранки, и «фольксвагены», «Москвичи», «ситроены», «симки» и «ягуары», взвывая моторами, бешено обгоняли друг друга, врезаясь порою в сугробы, как ледоколы. Редкие светофоры не в силах были сдержать или хотя бы умерить это своеобразное автомобильное веселье.

Эти машины, визжащие тормозами, быстро наскучили Лухманову, и он свернул к порту. Сонные суда мирно посапывали у причалов. От рыбацкой гавани, от густой чащобы мачт мотоботов и сейнеров тянуло застоявшимся тяжелым запахом рыбы. Там же виднелись серые корпуса патрульных судов. Исландия не имеет ни армии, ни военного флота — лишь несколько государственных вооруженных сторожевых кораблей, которые охраняют прибрежные воды, богатые рыбой, от чужеземных браконьеров… А дальше, за молами, темнела непроглядной ночью Атлантика. В этой ночи, где-то на краю видимости, мерцали едва уловимо огни Акранеса. Неужели он снова туда попадет?

Тогда, в сорок втором, этот небольшой, по сути, поселок, хоть по исландским масштабам и значился городом, казался в течение долгих месяцев единственным окном в мир, единственным признаком далекой, полузабытой жизни — обетованной землей. Отсюда начинался узкий мешок Хвал-фиорда, в глубине которого, укрытые высокими скалистыми берегами от посторонних глаз, формировались наново союзные конвои, следовавшие из Америки и Канады в Архангельск и Мурманск. За противолодочными бонами, закрывавшими вход в залив, моряки чувствовали себя точно за проволокой. Угрюмые берега осточертели так же, как заклепки на переборках кают. Когда между этими берегами набивался с океана туман, в фиорде, казалось, нечем было дышать. А в ясные летние дни полярное солнце едва ли не круглые сутки висело над этой мрачной, сведенной судорогами землей. И так — изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц… Даже сейчас, от одних только воспоминаний, Лухманову становилось тоскливо и одиноко.

В отель он вернулся около полуночи. За окном по-прежнему ревела моторами бесконечная вереница автомашин. Почувствовал усталость и лег, однако сон не шел к нему. Те двое суток, что по пути сюда он провел в Копенгагене, повергли его в уныние. Лухманов и раньше слышал о копенгагенских центрах секса и порносекса, но не предполагал, что людское бесстыдство может перейти все границы. Красочные обложки журналов и книжек были заполнены цветными фотографиями обнаженных тел и непристойных поз. Витрины с подобной литературой ярко освещались, от них некуда было отвести взгляд, так как он тотчас же упирался в другую такую же… Лухманову чудилось, будто взоры прохожих обращены на него, и он смотрел в землю, стыдясь поднять глаза.

А с киноафиш полногрудые красавицы улыбчиво убеждали в том, как хорошо себя чувствовать самками, и зазывали в темноту зала таинственным обещанием: «Этого вы не увидите даже в Швеции!»

«Зачем это? — думалось Лухманову. — Кому нужно? Выставлять на всеобщее обозрение то, что касается только двоих, низводить до уровня скотства самые сокровенные чувства… А женщину показывать этаким развращенным существом, которое только и знает что отдается, подчас не делая выбора между мужчиной, собакой или ослом… Все это — в красках, в фотографиях, с киноэкрана. Дескать, свобода нравов и отношений. И эту обезьянью свободу кое-кто считает чуть ли не высшей формой демократии. А это, по сути, нравственный фашизм: разве не все равно, чем растлевать человека — сексом ли, расизмом или национализмом? Результат одинаков: пустые души, пустые умы, нивелировка личности, стадное чувство… Кое-кому, наверное, очень удобно не общество людей, а именно стадо. Без мыслей, без убеждений, без моральных начал. Куда позовет вожак — туда бездумно и ринутся…»

Женщина-мать, женщина-доброта, женщина-труженица в этих бесчеловечных центрах уступила место женщине-вампу, женщине-похоти. И это после второй мировой войны, унесшей пятьдесят миллионов жизней! После Освенцима, Майданека, Равенсбрюка! После того, как детей и женщин сжигали в газовых камерах, а их волосами просвещенные арийцы набивали матрасы. Разве женщины не боролись с фашистами так же геройски, как и мужчины? Не погибали на фронте, в партизанских отрядах, в подполье? Не работали на тыловых заводах, сутками не выходя из цехов? Не пахали землю, чтобы накормить хлебом и солдат, и страну? И все это — впроголодь, в бабьей --">