Николай Корнеевич Чуковский - Танталэна

Николай Чуковский Танталэна Повесть для юношества

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Мои мечты

Меня зовут Ипполитом. В моей трудкнижке сказано, что я родился в 1906 году за границей. В какой стране, в каком городе я родился — не знаю. Кажется, где-то на юге. Я иногда вспоминаю какие-то белые домики вокруг синего-синего озера, странные, нездешние деревья, желтые скалы и жаркое изнуряющее солнце. Но, может быть, я вовсе никогда не был в этой стране, а просто видел что-нибудь похожее в кинематографе, забыл, и потом решил, что это моя родина.

Настоящие мои воспоминания начинаются значительно позже. Я помню, что целый период моего детства прошел в поезде, в вагоне. Мы с отцом переезжали с места на место, из одной страны в другую, из города в город. Мы нигде не останавливались больше, чем на несколько дней. Приехав в какой-нибудь городишко, отец брал номер в гостинице и преображался.

Теперь я отлично понимаю, что это чепуха, что отец не мог преображаться, но мне кажется, что я помню, как рыжая борода отца становилась черной, потом исчезала совсем, чтобы в следующем городе стать седой.

Я помню отца бритым, волосатым, лысым, длиннобородым, с усами, закрученными кверху, с усами, закрученными книзу, рыжим, черным, седым, белокурым, в черных очках, в синих очках, в простых очках и совсем без очков. Так же в то время менялись и его костюмы. Я помню его в военных формах всех наций, всех чинов и всех родов оружия. Помню его католическим монахом и русским священником, помню его в сюртуке и цилиндре — тогда мы ездили в отдельном купе первого класса — и в армяке — тогда мы ездили в максиме. Мне было тогда не больше шести-семи лет, и я не находил этого странным. Жизнь в вагоне, в несущемся поезде казалась мне обычной, нормальной жизнью. Только теперь мое детство стало для меня тайной, загадкой, которая мучит меня и которую я решил во что бы то ни стало разгадать.

Другая такая же загадка — это мой отец. Отчего он всегда молчит? Кто он такой? Чем он занимается? Отчего у нас никогда не бывает ни его друзей, ни знакомых? Да и есть ли у него друзья? Куда он уезжает, когда говорит мне:

— Ипполит, я оставил у тебя на столе 10 р. С завтрашнего дня ты будешь обедать в трактире один. Я уезжаю и вернусь на будущей неделе в пятницу.

В те дни, когда он никуда не уезжал, он все время сидел дома. Завтрак, обед и ужин нам приносил половой из соседнего трактира, и мы молча ели с отцом у себя на кухне. Этот половой был единственный посторонний человек, который имел право переступать порог нашей квартиры. После еды отец запирался у себя в кабинете и выходил оттуда только к следующей еде.

Кабинет был третьей загадкой. Я никогда не бывал у отца в кабинете. Выходя, отец запирал его на ключ и уносил ключ с собой. Когда мне нужно было поговорить с отцом, я стучал в дверь, и он никогда не просил меня войти, а выходил сам. Что он делал там, в этом кабинете? Ведь нередко проходили месяцы, во время которых он выходил из кабинета только на кухню, поесть.

Я удивлялся, как отец может обходиться без свежего воздуха. Неужели его не тянет пройтись по набережной, зайти в порт, подышать свежим морским ветром?

Я даже беспокоился за его здоровье. Но это мое беспокойство было совсем неосновательно. Я не помню, чтобы отец мой когда-нибудь болел, у него даже насморка никогда не бывало. Это — высокий, широкоплечий, черноволосый человек, обладающий удивительной физической силой. Любой гвоздь он может вырвать руками из стены. Он не раз при мне разгибал подковы и свертывал в трубочку серебряные полтинники.

Я с детства преклонялся перед отцом. Все силы моей души я тратил на то, чтобы привлечь к себе его внимание. Но мне никогда этого не удавалось. Он заботился только об одном — чтобы я был сыт. Не требовал он от меня ничего и нисколько мной не интересовался. Казалось, он не замечал меня.

Я иногда пробовал заговаривать с ним, но это ни к чему не приводило. Если мне и удавалось выудить из него несколько фраз, то он неизменно через минуту прерывал себя, говоря: — «а --">