Мика Тойми Валтари - Кровавый закат над Римом

еще можно было спасти. Людям не хотелось, чтобы остатки их имущества сгнили под дождем или попали в руки воров.

Я вошел в наш дом и не обнаружил там уже ничего — ни прялки, ни бадьи, ни ложки, ни плошки. Здесь не было ни единого лоскутка, чтобы прикрыть тело, — ничего кроме луж застывшей крови, которая не впитывалась в утоптанный земляной пол.

Я опустился на лежанку, разрыдался — и горько плакал, пока меня не сморил крепкий сон.

3

Рано утром меня разбудил приход облаченного в черное монаха. Но я не испугался этого человека, ибо лицо у него было круглое и доброе. Он поздоровался со мной и спросил:

— Это твой дом? — И когда я утвердительно кивнул, он воскликнул: — Так радуйся же! Отныне этим домом владеет монастырь святого Олафа, освободив тебя от всех забот, которые влечет за собой обладание благами земными. По воле Господа тебе суждено было чудесным образом избежать смерти — разумеется, для того, чтобы дожил ты до этого счастливого дня! Знай, что меня послали сюда, чтобы изгнал я из этого дома всю нечисть, которая всегда появляется там, где произошло убийство.

Он стал сыпать соль и кропить святой водой, которую принес с собой в красивом сосуде, пол и печь, дверные петли и оконные рамы; монах рисовал кресты и бормотал латинские молитвы. Потом он уселся на лежанку, достал из своего узелка хлеб, сыр и вяленое мясо и принялся за еду; угостил он и меня, сказав, что после трудов праведных не грех и подкрепиться.

Когда же мы поели, я заявил, что хочу заказать заупокойную службу, дабы избавить Литейщика Микаэля и супругу его от мук чистилища, ибо знал: муки те ужаснее любых земных страданий.

— У тебя есть деньги? — спросил меня почтенный монах.

Я развязал узелок на рубахе и показал черноризцу три мои серебряные монетки. Он заулыбался еще ласковее, погладил меня по голове и промолвил:

— Зови меня отцом Петром, ибо таково мое имя, хотя я и не каменный[3]. А больше у тебя нет денег?

Я отрицательно помотал головой. Он явно загрустил и объяснил, что на три монетки поминальной службы не закажешь.

— Но, — продолжил монах, — если бы мы могли, например, воззвать к святому Генриху, который сам пал в одночасье от рук убийц, — и он, услыша наши мольбы, попросил бы Господа быть милосердным к душам этих почтенных людей, то пользы от такого заступничества было бы, несомненно, куда больше, чем от самой дорогой поминальной службы.

Я стал просить отца Петра, чтобы он научил меня, как же мне обратиться к святому Генриху, но монах уныло покачал головой:

— Твою жалкую молитву святой даже не услышит. Боюсь, она потонет, как мышь в молоке, в том множестве молитв, что возносятся сейчас к престолу Всевышнего. Но вот если бы какой-нибудь благочестивый человек, проведший всю жизнь в служении Господу, бедности и чистоте, занялся бы твоим делом и, скажем, неделю непрестанно молился бы за твоих покойных родных, то святой Генрих, конечно, прислушался бы к его словам.

— Но где же мне найти такого благочестивого человека? — робко спросил я.

— Он — перед тобой, — с достоинством ответил отец Петр. С этими словами он взял у меня монетки и опустил их в свой кошель. — Я начну молиться прямо сегодня, на утренних службах, в семь и в девять, а потом вознесу еще две молитвы, когда пойду к вечерне. Мое слабое тело не выдерживает ночных бдений, и наш почтенный настоятель часто освобождает меня от поздних служб. Но не думай, что это повредит твоим дорогим усопшим, ибо я стану больше молиться за них днем.

Я мало что понял из слов монаха, но он говорил таким убедительным тоном, что я почувствовал: дело мое — в надежных руках. И я почтительно поблагодарил отца Петра.

Когда мы вышли во двор, он запер двери домика, несколько раз перекрестился и благословил меня. Потом мы расстались, и я начал кружить у избушки госпожи Пирьо, ибо не знал, куда же мне податься.

Я боялся, что госпожа Пирьо разгневается, если увидит меня, ибо уже успел сообразить: эта ведунья — женщина суровая. И потому я старался не попадаться никому на глаза, но когда пошел дождь, я прошмыгнул в сарайчик. Стены его поросли мхом, а на покрытой дерном крыше зеленела трава и покачивались цветы. Единственным обитателем этой сараюшки был кабанчик. Глядя на его жирные бока, я начал завидовать ему: у него ведь была крыша над головой — и ему не надо было заботиться о хлебе насущном.

Не придумав ничего лучшего, я заснул на соломе, а пробудившись, обнаружил, что рядом со

--">