Пьер Гаскар - Путешествие к живым

не потеряла бы своей непреложности. В нашем западном мире, где все поставлено на деловую ногу, нас не столько информируют, сколько создают впечатление, будто информируют. Со временем мы начинаем принимать свое невежество за результат разумного отбора полезных сведений и полагаем, что несведущи лишь в том, чем можно легко пренебречь.

Плачевные результаты такого заблуждения обнаруживаются во время путешествий, в особенности когда приближаешься к странам, преданным забвению. Вот тогда-то и начинаешь сознавать, что многое упущено. И тебе уже не терпится добраться до горизонтов этой страны, которая в твоем воображении пока еще бесцветна и лишена определенного лица. Но сегодня я, наконец, убедился, что, как и любая другая страна на земле, Филиппины не бесцветны.

При ослепительном, отраженном морем свете я вижу, как на меня наплывают черные острова. Контуры островов так резко вырисовываются на фоне неба, что, несмотря на неподвижность воды и воздуха, вид их кажется вызывающим. Подобное впечатление возникает потому, что я высаживаюсь в том месте, где архипелаг круто вздымается над морем. Далее берег опускается и уходит под воду; страна, прилепившаяся на краю этого склона, вечно зависит от милости стихии. Если смотреть с корабля, то видишь черные скалы, лишь на мгновение загораживающие от глаз открытую ветрам, исхоженную вдоль и поперек землю. Эти черные скалы — та вершина, с которой филиппинский народ в течение веков вглядывался в лик грядущей истории. Попадая под владычество то одних, то других иноземцев, этот народ был обречен на нескончаемое и тщетное ожидание. Здесь он воздвиг свою столицу — город пассивного бдения.

Манила, 17 октября. Сначала как-то трудно убедить себя, что Филиппины — страна азиатского материка. Берега архипелага, поросшие кокосовыми пальмами, слегка склонившимися под напором муссонов, напоминают Полинезию. То же можно сказать и о лицах обитателей Филиппин, за исключением тех случаев, когда встречаются типы, очень сходные с жителями Центральной Америки. Впрочем, Старый Свет проглядывает в строгом стиле испанских церквей и старинных общественных зданий. А рядом, на углу площади, распахнуты двери кафе, словно перенесенного сюда из Техаса. Здесь звучит резкая синкопированная музыка, продаются газированные напитки и стоят, облокотившись на стойку, немногословные посетители.

Там, где Тихий океан смешивает свои воды с водами Китайского моря, азиатский континент разбросал более семи тысяч островов: разбросал — и пустил по течению. История подтверждает такое впечатление. Более четырехсот лет Филиппины швыряло в ее волнах.

Я не намерен распространяться о колонизаторских происках Испании, а позднее — Соединенных Штатов. Несмотря на несправедливость и жестокость колониализма, ему удавалось в некоторых случаях сочетать «свое и чужое» — национальные традиции страны и влияние, привнесенное с Запада.

За три с лишним века оккупации Испания не создала на Филиппинах ничего, кроме нескольких церквей. Ей не удалось навязать жителям островов ни своей культуры, ни своего образа мыслей, ни своего искусства даже в какой-либо видоизмененной форме, как это имело место в Латинской Америке. Американцы, сменившие в конце прошлого века испанцев, тоже не оказали серьезного влияния на жизнь Филиппин.

Однако я не собираюсь делать выводы из этой исторической ситуации — довольно распространенной, но не столь простой, как кажется. Пока я ограничусь лишь таким элементарным определением: Филиппины — независимая страна с населением около двадцати двух миллионов, демократическая по своему укладу и слаборазвитая экономически.

Сегодня все мое внимание приковано к одному из главных последствий слабого развития экономики — к здоровью, вернее, к его отсутствию. Своим путешествием я обязан Всемирной организации здравоохранения. Моим глазам откроются язвы мира. И мне хотелось бы приблизиться к ним с чистым сердцем — с сердцем справедливым. Я с опаской отношусь к своим порывам. Я знаю, что существует горькая благотворительность, великодушие, которое повергает в бездну отчаяния, убийственное сострадание, доброта, приправленная желчью; мне известна эта призрачная любовь к ближнему, жалость, вечно жаждущая изобличения. Иногда я боюсь попасть в число тех, кто в тайниках души вовсе не прочь поглазеть на несправедливости и, узрев лик голода, проказы или безумия, все --">