Игорь Павлович Рубан - Льды. Люди. Встречи

Встречи» [Картинка № 47]">

Чукотка. (Музей г. Павлодара.)

Итак, снова я в пути. Путь не простой и тоже интересный и нужный мне. Еще немного — и на юг уйдет Чукотка. На север держим путь. Последняя ночевка на земле. Стоят знакомые дома, а в них приятели. Как много новостей, и как они привычны. Утеплили снегом склад, что возле бани. Акимыч отловил семнадцать медвежат на радость зоопаркам. За больным приходил сан-рейс…

— Друзья, вот письма вам!

— А что там, на материке?

И так почти что до утра. И сон не идет, и время для беседы есть. Спокойно, тихо, сквозь стенку только слышен писк морзянки. Сидим все тесно, кто на чем. Разговор медленно течет. Наш самолет вернется с полюса нескоро. Он только час назад туда пошел с движком и рацией, оставив нас и грузы. Их мы перетащили в склад и теперь свободны. Боимся только, не свалилась бы пурга. По небу пошли перья облаков, и собаки улеглись все, закрыв носы хвостами. Пока безветренно, но с гор белым отсветом протянулись снежные космы по голубому небу. Всеволод, проживший тут много лет, вспоминает, как закатило его, точно мешок, ветром за склад. Никто и не видал. Насилу выполз. Хорошо, что сил хватило добраться до дома. И не обморозился особенно, только скулы почернели. Ввалился в дом в клубах пара, весь в снегу и непослушными губами ругал погоду.

Наш самолет вернулся лишь к обеду. Прилетели два Николая — Коля Большой и Коля С Бородой. Я и третий Коля — Маленький — немедля улетаем. Там, на СП, нас ждут. Путь далекий, и загрузка убавлена. Со склада берем не все. Оставшееся привезут оба Николая.

В самолете тепло и просторно. Можно ходить, а не ползать по тюкам и ящикам. Влетаем в ночь. Нажарили колбасы, наелись ее, точно это картошка, и, одевшись в спецпошив, привалились поспать. Кресел нет, и каждый разгреб себе гнездо в вещах. На душе легко, на сердце спокойно, и кажется, что так будет всегда и ты такой же неизменно молодой, как тогда, когда пришел в Арктику в первый раз…

Закололо в ушах. Внизу, впереди, горят входные костры. Сели. Вот мы и дома! На льду!

Начальник Леня, парторг Вася — все старые знакомые. Лагерь по кругу. Палаток мало — больше домики. Небо ясное. Мороз за тридцать, а ветер сырой, едучий. Главное — скорее обтерпеться. Похоже на то, что по близости ломает. Чего доброго, подойдет торошение и к лагерю. Надо с работой торопиться. Солнце в полдень еще показывается, но только самым краешком. Через день начал сразу большой этюд. Пишу из тракторного балка. Так торжественно называются два листа фанеры, огораживающие трактор. Сам-то я на ветру, но моя работа и живописное хозяйство в известной мере загорожены от иголок инея. Краски на палитре, конечно, каменеют, но не покрываются морозной "шерстью". А главное — от нее почти не страдает сам этюд и я вижу его весь целиком, не припудренный инеем. Когда войдешь в рабочую форму, тогда можно писать в любых условиях. Это первый этюд в этом году, и я сдаю экзамен на полярную работоспособность и на все, чем надо владеть художнику высоких широт. Каждый год уносит молодость, и каждый раз приходится сдавать этот экзамен…

Светло как днем, но пейзаж видится сквозь тончайшую кисею сумерек. Все повернутое к югу забликовано зарей. Ее отсветы прошли через дымку сумерек, не потеряв яркости и самостоятельности цветов. Каждая снежная грань повернута к своему участку неба и ловит его оттенки. Кажется невозможным составить их из красок, повторить их чистоту и звучность. Хочется думать о театральных фонарях, но они слишком грубы.

Я еще не привык и не обтерпелся. Через час замерз до беззащитности. А свет стоит, держится. А завтра уже будет не то. Когда падает кисть, беру другую. Выдавливаю себя в холст, как тюбик.

Заря еще горит — а этюд готов. Первый этюд. Какой он — не знаю. Это до Москвы. Я сейчас узнал другое — писать я буду. И мне неважно, что хвалят холст. Мне хорошо, что я выстоял и больше уже никто не предложит сделать подогрев и что всем ребятам наплевать, куда и как пойдет писать художник.

В Краю Великого Спокойствия

Пока не пришла полярная ночь, мы видели кругом заснеженную ледовую равнину. Покрытая, точно шрамами, следами прежних разломов и торошений, она уходила за горизонт, такая же бесконечная, как пустыня или степь. Она нас не угнетала и не радовала. От нее шло Великое Спокойствие, и все оставленное на Большой земле, все дела и заботы казались маленькими, муравьиными.