Борис Лавров - Всегда иди вперед!

Борис (Сказочник) Лавров Всегда иди вперед!

О своей старой жизни я не люблю много рассказывать. Да и не было в ней ничего особо интересного… Жил я в детдоме, особых друзей не имел, но и врагов как-то тоже не было — все были с раннего детства свои, детдом у нас был на удивление мирный. И с литературным уклоном — начальница была просто фанаткой русской классики. Кстати, это именно ей я благодарен такими именем и фамилией — Петр Безухов, хорошо еще — не Пьер, она очень любила давать тем воспитанникам, которые пришли к нам прямо из роддома, безымянными, имена из русской литературы. Мое еще ничего, у нас там даже и Евгений Онегин был. Весело ему будет учить эту поэму в школе… Итак, был я один, без друзей… Хотя нет, вру, тем более, что те, кто всегда без друзей, на Дорогу попадают куда реже, чем те, которые друзей внезапно потеряли, и это логично-когда ты всегда один, ты привыкаешь и это не кажется тебе чем-то страшным. Друг у меня был — его звали Сережка. Дружили мы давно, крепко, всегда вместе, в горе и в радости, как говорится… Но детдом есть детдом — каждый из нас, живущих тут, мечтал вырваться отсюда — и однажды для него это желание исполнилось. Причем его новые родители жили далеко отсюда, на другом конце страны, а сюда усыновлять ребенка приехали лишь потому, что один из них здесь жил в детстве. Сережка долго прощался со мной, подарил мне все свои книжки и фотоаппарат, обещал писать, конечно, и даже пару раз написал… Потом была долгая, в пять месяцев, пауза. Без писем, без весточки. Потом я попал на Дорогу, и что было дальше, не знаю. Возможно, Сережка писал мне, но даже если и нет — я его не виню. Для него началась новая жизнь, новые знакомства, новые друзья… Где уж тут помнить про бывшего товарища по играм из скучного детдома жаркого провинциального городка? Но вот я был совсем в другом положении. Когда Сережка уехал, на меня навалилась невероятная тоска… И осознание того, что я остался один. Многие люди думают, что одинокий — это тот, вокруг кого нет людей. Те, кто так думает, в школе были двоечниками, да и сейчас ими остались. Настоящий одинокий — это тот, у кого нет друга, единомышленника, вокруг кого много людей — но никто из них не понимает его… Я был таким. Те два письма от Сережки как-то скрашивали мое одиночество, но с другой стороны — они как раз напоминали, что вот был еще недавно Сережка — мой Сережка, мой друг, единственный и лучший друг — и вот уже нету его, а есть он где-то там, по направлению к тайге, и есть вот этот мятый прямоугольник бумаги, единственное напоминание о нем. Почти единственное — фотоаппарат и книжки я берег как зеницу ока. Берег, но неуберег… Собственно, все и началось с того, что я разбил фотоаппарат. Глупо и очень обидно — бежал, не заметил камня, споткнулся — и висящая на шее красивая "мыльница" разлетлась на множество осколков. Помимо фотоаппарата, я разбил еще нос и колени, а так же порвал воротник рубашки, но это было мне сейчас безразлично. Не волновали меня не бегущая по ногам кровь, ни предстоящий нагоняй от начальницы за испорченную одежду… Фотоаппарат, память о Сережке. Остались только книги (оба письма зачем-то выбросила уборщица, оправдывющаяся потом, что "думала, они никому не нужны", я тогда закатил целый скандал, за что был наказан), но книги это не то. Когда берешь в руки книги, обязательно начинаешь читать, и думаешь не о том, откуда у тебя эта книга, а о том, что в ней написано. А это была такая вещь, которую можно просто подержать в руках, вспомнить все, что с ней связано. Вещь, которая дорога исключительно как память(снимать-то я особо и не любил, в этот раз взял с собой так, на всякий случай, так как собирался пойти в лес, красивые зеленые виды снимать — это еще ничего…). И вот этой вещи больше не было. И глядя на черные блестящие осколки, лежащие на земле, я заплакал. Считается, что 12 лет для мальчишки — не тот возраст, что бы плакать, но что можно сделать, когда слезы текут сами по себе? В конце концов, не из-за пустяка же… Я встал и, аккуратно переступив через дорогие осколки, медленно, не разбирая дороги, пошел вперед. Один осколок, самый большой, я все же взял с собой. Это была небольшая круглая линза в черном пластмассовом ободке. Такую можно класть в карман, не боясь, что сломается, что я и сделал. Шел я долго, даже не понимая, куда и зачем я иду. Я думал. Думал о Сережке, о нашей дружбе, о том, что вот бы и меня взял кто-нибудь из этого ненавистного детдома… Сначала я даже не понял, --">