Эрик Кольер - Трое против дебрей

утвердительно кивнул головой.

— Он в Британской Колумбии, в Клинтоне, у озера Биг-Бар. Там ты сможешь охотиться сколько угодно. И ловить рыбу. Вокруг его фермы великолепная охота на оленей. Кажется, там есть и медведи. Форель в ручье прямо у его дверей. И ко нечно, ты станешь сам фермером, а там, через четыре-пять лет… — он остановился, прикрыл один глаз, размышляя (отец никогда не упускал из вида финансовую сторону), затем открыл его и быстро закончил. — Обеспечить тебя практикой юриста стоило бы мне недешево. Возможно, скотоводческая ферма и небольшое стадо не обойдутся слишком дорого, если затраты будут гарантированы.

С тех пор прошло два года, хотя мне казалось, что прошло двадцать два. Год я прожил у Гарри Марриота. Его маленькая ферма была расположена в двадцати пяти милях от Клинтона, небольшого зажатого горами фермерского поселка с деревян ными домами, гостиницей и сараем для фуража. Приблизи тельно в тридцати милях южнее Клинтона находился Аш крофт — ближайшая станция главной линии Канадской Тихоокеанской железной дороги.

Я достаточно потрудился у Гарри Марриота для того, чтобы ладони мои покрылись волдырями, а потом затвердели от ру коятки битенга — канадского обоюдоострого топора — достаточно для того, чтобы овладеть сложным искусством погрузки клади на вьючную лошадь, чтобы знать, как укрепить эту кладь на спине лошади с помощью великолепного узла на веревке, достаточно для того, чтобы узнать следы оленя на топких берегах ручья Биг-Бар, и, наконец, достаточно для того, чтобы понять, что и у озера Биг-Бар, и в любом месте фермерская деятельность была не для меня. Не то, чтобы я возражал против работы, но просто к скотоводству, как и к юриспруденции, у меня не было интереса. Вот почему в конце весны 1921 года я оседлал своего пегого, погрузил почти все свои пожитки на вьючную лошадь, сказал Гарри Марриоту «будь здоров» и направился на север. Я чувствовал, что в этой бескрайней глуши найдется уголок, где я смогу обосноваться и пустить корни, и где я по-настоящему увлекусь чем-нибудь. И вот в сотне миль севернее озера Биг-Бар, к западу от реки Фрейзер, в округе Чилкотин, в глубине Британской Колумбии я, наконец, нашел все, что искал.

На девушке была синяя юбка из набивного ситца. Такую юбку нельзя было купить на какой-либо фактории или выписать по каталогу почтовых заказов. Она была явно сшита своими руками, прекрасно облегала фигуру и была аккуратна и безуп речно чиста. Блузка же была такой, какие обычно выписывают по почте. Она была, видимо, из креп-жоржета, и ее белизна подчеркивала черноту коротко подстриженных волос девушки. Я заметил, что она слегка прихрамывает, и подумал тогда, что, возможно, одна из ее черных кожаных туфелек натерла ногу. Но как я узнал позже, дело было не в том. У девушки было слегка удлиненное лицо, напоминающее по форме яйцо ржанки и покрытое веснушками, похожими на пятнышки этого яйца. Девушка была так привлекательна, что я не мог отвести глаз от ее лица.

Затем я также беззастенчиво стал рассматривать старую индианку. Несомненно, передо мной было самое старое чело веческое существо, которое мне когда-либо приходилось видеть. Лицо было сморщено, как чернослив, и почти так же черно. На ее голове вместо шляпы был черный шелковый платок. Две длинные пряди седых волос, выбившихся из-под платка, свисали почти до пояса. На ней было черное ситцевое платье и ситцевая кофточка. Несмотря на теплую погоду — на календаре в нашей лавке в то утро значился первый день июня — ее плечи покрывал тяжелый шерстяной платок. Вместо кожаных туфель на ее маленьких, почти детских ногах были зашнурованы грубые индейские мокасины.

Я снова взглянул на девушку.

— Кто она? — спросил я с бесцеремонным любопытством. Девушка внимательно посмотрела на меня, прежде чем ответить.

— Моя бабушка.

— Ваша бабушка! Но ведь она чистокровная индианка, — выпалил я, не в состоянии ни удержать то, что вертелось у меня на языке, ни подобрать нужные слова.

Девушка не спускала с меня испытывающего взгляда карих глаз.

— Да, — услышал я спокойный ответ. — У меня тоже есть частица индейской крови.

И с легкой улыбкой, притаившейся в уголках рта, она добавила:

— Я сама на одну четверть индианка.

Я внимательно рассматривал сморщенное лицо старухи.

— Она, должно быть, очень стара, — сказал я. Слегка кивнув головой, девушка ответила:

— Лале девяносто семь лет.

— Лала? — Какая-то --">