Низами Гянджеви Сокровищница тайн

ВСТУПЛЕНИЕ

«В прославленье Аллаха, что благом и милостью щедр^[1]»  —

Вот к премудрости ключ, к тайнику сокровеннейших недр.

Размышленья начало и речи любой завершенье  —

Имя божье, и им ты закончи свое изложенье.

Вечно существовавший, явившийся ранее всех,

Пережить долженствующий существование всех,

В изначальной пред-жизни старейшиной бывший над нею,

И каламу времен ожерелье надевший на шею,  —

Он раздернул завесу со скрытых завесой небес,

Сам сокрытый под высшей из прячущих тайну завес.

Он  —  создатель ключей, где щедрот его влага струится,

Зачинатель всего, что с его бытием единится.

Он для пояса солнца из яхонтов создал убор,

Наряжает он землю, на воды наводит узор.

Учит пище духовной питающих глубь неземную,

Воздвигает он день для снедающих пищу дневную.

Бусы знаний он нижет на тонкую разума нить,

Он для разума  —  свет, его глаза не даст он затмить.

Ранить лбы он велит правоверным в усердных поклонах,

Он дарует венцы на земных восседающим тронах.

Не дает он сбываться тому, что людьми решено,

Преступленье любое по воле его прощено.

Устроитель порядка средь гама пришедших в смятенье,

Он источник для тех, кто заранее знает решенья.

Первый он и последний по качествам и бытию,

Он на жизнь и на смерть обрекает державу свою.

При всесилье его, что в обоих мирах не вместится,

Все, что в нас и при нас, лишь коротким мгновением мнится.

В долговечной юдоли  вселенной, помимо творца,

Кто воскликнуть бы мог: «Для кого здесь сиянье венца?»

Все, что было и не было, все, что высоко и низко,

Может быть и не быть, от не сущего сущее близко.

Даже мудростью тех, кто воспитан с предвечных времен,

Этот трудный вопрос и доныне еще не решен.

Из предвечности знанье его  —  о морская пучина!

Как безбрежная степь, вековечно оно и едино,

Что первейшее в нем, не имело начала вовек.

И последнее в нем окончанья не знало вовек.

Саду плоти твоей от него животворная влага,

Свет нарциссам твоим  —  от него исходящее благо.

Все, где действует жизнь, проявляя свое естество,  —

Лишь служенье раба перед вечным господством его.

Вековечен лишь он, остальному грозит перемена.

Он один  —  пресвятой, никакого не знающий тлена.

Благодарности полный, его многотысячный хор

Славословит на шапке земли и на поясе гор.

За завесою света скрывались щедроты творенья,  —

Сахар был с тростником, были с розой шипы в разобщенье.

Но лишь дал он щедротам цветенье, щедроты лия,

Тотчас цепь бытия разрешилась от небытия.

В неуемном стремленье к двум-трем деревням разоренным^[2]

Было небо в смятенье, неявное в несотворенном.

Узел, мысль сожигающий, не был еще разрешен,

И Локон ночи тогда был ладонями дня полонен.

Только жемчуг небес нанизал он в ряды узорочий,

Пыли небытия не оставил на локонах ночи.

Из кругов, что на небе его изволеньем легли,

Семь узлов завязал он, деля ими пояс земли.

Стало солнце в кафтане являться, а месяц в халате:

Было этому белое, этому черное кстати.

Тучи желчный пузырь из морских он исторгнул глубин.

Светлый Хызра источник из злачных извлек луговин.

Утра полную чашу он пролил над темною глиной,

Только камня устам не достался глоток ни единый.

Из огня и воды, их мельчайшие части смешав,

Создал яхонта зерна и жемчуга жирный состав.

Ветер слезы земли, лихорадя, загнал нездоровый

В печень камня, и яхонт родился, как печень, багровый.

Божьей щедрости сад в процветанье привел небосвод,

Птицу речи он создал, что небу на радость поет.

Пальме слова он финики дал, что отрадны для духа,

Жемчуг он языка не оставил без раковин слуха.

Посадил за завесу безмолвную голову сна,

Им и водному телу одежда души придана.

Кинул --">