Николай Васильевич Лукин - Судьба открытия

приборы…

Щеки Капитолины Андреевны сразу испуганно вытянулись:

— Из трубочек всё строишь? Ах, несчастье… Не забыл еще? Не закинул их?

— Да вы послушайте…

— И слушать не хочу! Что же это такое! — закричала старуха плачущим голосом. — Был сорванцом, так и остался! Борода только выросла. Что же это… Ах ты, горе мое!

…Трубочками Лисицына дразнили в детстве. Дразнили взрослые: он был единственным ребенком в семье и в первые годы своей жизни со сверстниками почти не встречался.

Вовке тогда шел пятый год. Купец Вавилов украсил свой магазин необычной витриной: за зеркальным стеклом стоял большой бурый медведь — с бутылкой в одной лапе, со стаканом в другой. Размеренно взмахивая лапами, медведь наливал вино из бутылки в стакан, подносил ко рту, выпивал, двигал стакан вниз, снова наливал, опять выпивал, и так — без передышки — с утра до вечера. Зрелище очаровало Вовку. Мать звала, тянула за руку, а мальчик упирался, точно прирос к тротуару, и глядел на сказочного зверя жадными глазами. Только час спустя, пообещав купить оловянных солдатиков, мать уговорила сына сесть в извозчичий экипаж.

Но оловянные солдаты скоро были брошены под стол. Каждый день Вовка с плачем просил, чтобы его повели смотреть медведя. Несколько раз ему уступали; тогда, обгоняя прохожих, он подбегал к витрине, поднимался на цыпочки и замирал от восхищения.

Однажды, налюбовавшись работой ловких медвежьих лап, он захотел узнать, как выглядит медведь сзади. Мать позволила зайти внутрь магазина. Здесь наступило неожиданное и жестокое разочарование: вместо мохнатой меховой спины Вовка увидел хитрый механизм из рычагов, колесиков и трубок. Вовка был настолько этим потрясен, что сразу потерял к медведю интерес.

Никто не понял, почему в ребенке произошли какие-то перемены. Иногда мальчик становился молчаливым, дичился и смотрел на всех исподлобья. «Пустяки», думали взрослые. А Вовка с тех пор почувствовал, что мир вокруг него страшен и что взрослые, наверно, просто его дурачат.

Он поглядел на портниху — она сидела в комнате матери, шила. Рука ее двигалась размеренно, поднимаясь и опускаясь. Вовке пришло в голову: наверно, портниха только притворяется живым человеком. Быть может, она, как медведь в витрине, только повернута к зрителю «показной» стороной; сзади, где не видно, у нее, быть может, скрыты движущие машинки из меди и стекла.

Мальчик испугался своей мысли и убежал. Кинулся в детскую, посмотрел в окно. За окном, через раскрытые ворота, он увидел: солдаты-новобранцы стоят на улице в строю, учат ружейные приемы — «на-караул», «к ноге»; снова повторяют — «на-караул», «к ноге».

А вдруг эти новобранцы, показалось Вовке, тоже только притворяются? Вдруг и они — как медведь?

Как же узнать, кто настоящий? Обманывают его взрослые или всё — «по правде»? Неужели он один во всем мире без подделки, живой?

Временами Вовка об этом забывал, но несколько раз страшная мысль возвращалась; и лишь спустя неделю он понял, что колесиков и трубок у людей не бывает.

Как-то вечером, согревшись на руках у матери, он рассказал ей напрямик про недавние страхи. Та расхохоталась неудержимо, затем пошла к отцу, к гостям, и все смеялись доупаду. Вовка смеялся громче всех, заливался колокольчиком. Однако чувство исключительного, особого своего положения среди людей — тут, надо сказать, мать была повинна — смутный след в его душе оставило.

Мать жила заботами о званых вечерах и новых модных платьях. То она — в толпе чуждых ребенку гостей, то спит до обеда — ночью танцевала на балу, то уедет к подруге, то в театр. Вовка любил ее голос, прикосновение пальцев, даже звук шагов, но ему редко удавалось провести с нею целый день. Чаще она заходила в детскую наспех, спрашивала няню, здоров ли ребенок, заглядывала сыну в глаза, забавным и милым жестом притрагивалась к Вовкиному носу; не успевал мальчик поговорить с ней, как мать перебивала его, просила не шалить и торопливо шла продолжать свои бесконечные «дела».

А иногда бывали у нее бурные порывы. Мать, хлопая дверями, врывалась в комнату. Стремительно, словно у нее кто-то отнимает сына, она прижимала ребенка к себе, осыпала его золотисто-рыжую головку поцелуями.

— Ты мой хороший, — нашептывала она ему в такие минуты, — ты единственный мой… Люди противные… Лучше тебя нет на свете никого!

И добавляла, повернувшись к няне:

— Гулять пойдете — чтобы в сторонке от --">