Майкл Фрэнсис Флинн - Эйфельхайм: город-призрак

факела он увидел черно-рыжую собаку, прикрывшую передними лапами морду. Черные пятна на шкуре сливались с тенью, превращая зверя в нечто невообразимое: наполовину пес, наполовину швейцарский сыр. Дворняга проводила Дитриха взглядом, полным надежды.

С гребня Церковного холма Дитрих увидел лучезарный блеск, подобный тому бледному отсвету, что обычно обесцвечивал утреннее небо над лесом с дальней стороны долины. Но он появился слишком рано — и не в той части небосклона. На вершине церковного шпиля по кресту пробегали огоньки голубоватого пламени. Неужели страх поднял из могил даже тех, кто покоился на погосте? Но то знамение будет явлено лишь накануне конца света.

Он изрек торопливую молитву от нечистой силы и повернулся спиной к странным явлениям, оборотившись к церковным стенам и ища успокоение в их обыденности.

«Мой деревянный собор», — иногда называл ее Дитрих, ибо покоящиеся на каменном фундаменте дубовые стены церкви Св. Екатерины, ее колонны и двери были украшены поколениями не склонных шутить резчиков по дереву буйным множеством святых, зверей и мифических созданий.

Подле врат изогнутая фигура самой святой Екатерины^[5] опиралась рукой на колесо, на котором они помыслили искалечить ее. «Кто же торжествует? — вопрошала ее бледная улыбка. — Те, кто повернул колесо, исчезли, я же пребываю во Христе». Над дверным проемом переплетенные изображения льва, орла, человека и вола^[6] стремились вверх, к тимпану,^[7] на котором была вырезана Тайная вечеря.

Восседая на карнизе, злобно пялились горгульи с диковинными крыльями и рогами. Весной их зияющие пасти извергали с крыши, покрытой просмоленной черепицей, потоки растаявшего снега. Под карнизом били молотами кобольды.^[8] Еще более фантастические существа являлись из дерева на оконных перемычках и косяках, на панелях и колоннах. Василиски сверлили взглядом, грифоны и виверны вставали на дыбы. Прыгали кентавры; пантеры источали сладкое, притягательное благовоние.^[9] Здесь дракон бежал от рыцарей Амалинга,^[10] там — сциопод^[11] стоял на своей единственной громадной ступне. Безголовые блемии^[12] таращили глаза, расположенные на груди.

Дубовые угловые колонны были вырезаны в виде горных гигантов, поддерживавших крышу. Деревенские звали их Грим, Хильде, Сигенот и Экке;^[13] Экке, по крайней мере, казалось подходящим именем для угловой колонны. Кто-то, обладающий чувством юмора, выполнил основание каждой из колонн в форме уставшего и раздраженного гнома, который держал на себе гиганта и в свирепом возмущении глядел на прохожих.

Дивное буйство фигур, возникающих из дерева, но так из него полностью и не вырывающихся, в самом деле казалось его живой частью. «Где-то, — думал Дитрих, — действительно существуют подобные создания».

Когда поднимался сильный ветер или снег всей тяжестью давил на крышу, зверинец начинал шептать и стонать. Причина крылась в смещении да изгибах балок и стропил, но часто казалось, будто Сигенот ворчит, карлик Альберих^[14] скрипит, а св. Екатерина напевает что-то себе под нос. В иные дни бормочущие стены забавляли Дитриха, но не сегодня. В том предчувствии беды, что тяготило его, Дитрих опасался, как бы Четыре Великана не бросили вдруг свою ношу, обрушив все здание прямо на него.

Уже в окнах нескольких домов под холмом мерцали огоньки свечей, а на верхушке крепости Манфреда по ту сторону небольшой долины в безотчетной тревоге вышагивал дозорный, присматриваясь, не крадется ли где незамеченный враг.

Со стороны деревни к Дитриху ковыляла фигура, оскальзываясь в грязи, снова поднимаясь и оглашая воздух раннего утра слабыми всхлипываниями. Дитрих поднял факел и стал ждать. Не предвещанная ли опасность прямо сейчас дерзко надвигалась на него?

Но еще до того, как фигура, запыхавшись, рухнула перед ним на колени, стало ясно, что это Хильдегарда, мельникова жена, босая и со спутанными волосами, в плаще, торопливо наброшенном прямо на ночную рубашку. Факел Дитриха высветил немытое лицо. Опасность, которую она могла представлять, была иного и давно известного свойства. Чтобы жена мельника явилась к своему духовнику в таком виде, причина и впрямь должна была быть безотлагательной.

— Ах, пастор! — вскричала Хильдегарда. — Господь обнаружил мои грехи.

«Богу, — подумал Дитрих, — не потребовалось бы заглядывать глубоко». Он поднял женщину на ноги:

--">