Эрнст Теодор Амадей Гофман - Выбор невесты

а вам что за дело до девицы Альбертины?»

«Ах, Боже мой, — ответствовал Тусман, — ах, Боже мой! Да это именно та особа, которую я решился любить и соединиться с нею узами брака!»

«Милостивый государь! — закричал ювелир, у коего глаза вдруг засверкали и лицо покрылось краскою. — Милостивый государь, я вижу, что вы или совершенный глупец, или одержимы бесом! И вы хотите жениться на молодой прелестной Альбертине? Вы, негодный, полуживой педант, не видящий далее своего носа, со всеми вашими школьными знаниями и политическою мудростию Томазиуса! Оставьте эти мысли, если не хотите сломить себе шею в эту же ночь весеннего равноденствия!»

Титулярный советник от природы был кроткого и тихого нрава, даже человек несколько боязливый, если угодно, не позволявший себе сказать грубое слово и тогда, как на него явно наступали; но речи ювелира были слишком оскорбительны, вдобавок Тусман выпил вина более обыкновенного. Он вскочил и закричал зловещим голосом: «Не понимаю, кто дает вам право говорить со мною таким образом, господин незнакомец? Вы, кажется, хотите напугать меня ребяческими штуками, имея сами какие-нибудь виды на девицу Альбертину? Теперь понимаю все ваши хитрости и не сомневаюсь, что вы хотели одурачить меня помощию волшебного фонаря! Но все эти вещи известны мне, благодаря Бога! Жестоко ошибаетесь, думая обмануть меня такими грубыми средствами».

«Берегитесь, Тусман, — отвечал ювелир небрежно, — берегитесь! Вы имеете здесь дело с чудными людьми!»

В то же мгновение лице ювелира превратилось в лисье и жадно смотрело на Тусмана своими дикими, круглыми глазами. Бедный титулярный советник в ужасе упал на стул.

Старик, казалось, нимало не удивился превращению ювелира. «Славная штука! — закричал он со смехом. — Но что толку в этих штуках? Я знаю такие вещи, которые тебе, Леонард, никогда и в голову не приходили!»

«Посмотрим! — сказал ювелир, коего лицо приняло обыкновенный вид, и спокойно подсел к стулу. — Посмотрим твои штуки».

Старик вынул из кармана огромную черную редьку, очистил ее начисто ножом и начал резать небольшими ломтиками, и всякий раз, когда он, сильно ударив ножом, отрезывал ломоть, на стол падала со звоном прекрасная золотая монета, только что выбитая, которую он бросал ювелиру; но едва тот дотрогивался до монеты, как она рассыпалась искрами в порошок.

Это, по-видимому, бесило старика: он с новыми силами отрезывал и кидал золотые монеты, кои с треском разлетались в руках ювелира.

Титулярный советник был вне себя от страха; наконец превозмог свою слабость, которая как бы приковывала его к стулу, вскочил и, сказав дрожащим голосом: «Имею честь вам кланяться, почтенные господа!», одним скачком выпрыгнул из залы.

На улице он услышал страшный смех незнакомцев. Кровь замерла в его жилах, и он пустился бежать изо всех сил.

II

Молодой живописец, Эдмонд Лейсиен, познакомился с чудесным ювелиром не столь неприятным образом.

Однажды Эдмонд срисовывал красивую группу деревьев в уединенном месте Ботанического сада; в это время подошел к нему Леонард и без дальних околичностей ударил по плечу. Не сказав ни слова, Эдмонд продолжал рисовать, но ювелир вдруг воскликнул: «Странные вещи рисуете вы, молодой человек! Ведь это будет вовсе не дерево, а совсем другое!»

«Разве вы здесь что-нибудь видите!» — сказал Эдмонд с досадою.

«Разумеется! — продолжал ювелир. — Сквозь эти густые ветви мне мерещится тысяча различных фигур, в странном смешении: молодые девушки, чудные животные, цветы; а между тем все целое довольно хорошо представляет группу деревьев, и сквозь них весело блестит вечернее солнце».

«Ах, сударь! — воскликнул Эдмонд. — Или вы одарены от природы глубоким чувством и проницательным взглядом, или я счастливее, чем когда-либо, выразил сегодня мысль мою. Вам самим, при созерцании природы, не казалось ли, будто миллионы существ смотрят на вас сверкающими глазами из ветвей и кустарников? Это самое хотел я теперь выразить и вижу, что мне удалось».

«Понимаю, — сказал Леонард холодно и сухо, — вы хотите пуститься во все роды живописи и забавляться игрою воображения».

«Нимало! — возразил Эдмонд. — Я предпочитаю всему писать с натуры: в ней-то прямая поэзия! Надобно, чтоб ландшафтный живописец был поэт, равно как исторический».

«Боже! Защити нас! — воскликнул ювелир. — И вы также, любезный --">