Михаил Валерьевич Савеличев - Самурай

усилия атланта поднять небесную твердь, а на жужжащие осколки не стоит обращать внимания, ибо некоторые из них застряли в стенах и в бронежилете, другие сгинули в темноте, третьи умылись его кровью, но Максим бежит вперед, разбрызгивая в стороны красные капли, как искупавшийся в реке спаниель, на ходу снаряжая автомат очередной гранатой, не надеясь на слабые жала разрывных пуль, и вламывается в насмехающуюся тьму, сминает ее, словно обрывок самой обычной черной бумаги, сдирает прилипшие к стенам и полу края, рвет ее прикладом и спотыкается о чье-то тело.

Вика лежит на спине, глаза ее открыты, руки раскинуты, пальцы касаются рукояток полностью расстрелянных пистолетов, мокрые волосы прилипли к неправдоподобно белому лбу, рот разбит, подбородок в крови, губы что-то шепчут. Максим наклонился к девушке.

— Вика, — позвал он и тронул ее за плечо.

— Под небом монахи, — прошептала она, — и я…

Максим не знал что делать, входных отверстий на плаще девушки не было, но ведь вполне достаточно и обычного ножа, разрез от которого так легко затеряется среди старых и недавних прорех, оставшихся на ткани после всех их приключений, но раздевать ее и осматривать более тщательно он не решался, так как холод для нее еще страшнее. Он снова наклонился к Викиным разбитым губам:

— …между ними в расшитой рубахе, — затем молчание и клокотанье в груди. Плохо, очень плохо. Он отбросил в сторону автомат, осторожно подсунул руки под ее шею и колени, насколько мог осторожнее приподнял Вику, прижал к груди и встал с колен.

— Лежу на просторе, легка и пригожа, — прошептала девушка ему на ухо, и он заметил, что Вика так и не рассталась со своими пистолетами, пальцы ее теперь уже более твердо сомкнулись на оружии, а руки под их тяжестью свесились вниз как-то особенно нелепо и неудобно, словно у марионетки.

— И солнце взрослее, — вырвалось у Вики, когда ему пришлось чуть-чуть переместить руку с ее шеи на спину, так что голова легла Максиму на плечо, — и ветер моложе…

Тут нет ни солнца, ни ветра, хотел он возразить, и еще хотел, чтобы она замолчала, чтобы просто лежала и дышала ему в щеку, согревая ее теплом, и только в этот момент он ощутил, что как таковой щеки у него нет, а на том месте свисает безобразный лоскут, набухший кровью, а язык, наверное, можно беспрепятственно высунуть через дыру наружу и коснуться Викиного лба.

— Меня отпевали…

— Замолчи! — крикнул он. — Не надо говорить. Я вытащу тебя отсюда. Лежи и молчи, — попросил уже тише Максим, но Вика упрямо продолжала:

— …в громадине храма…, - а он стал бить носком ботинка в железную стену коридора, пытаясь разбудить, оживить замолкший орган, потому что безнадежность гораздо лучше смерти, но слабое дребезжание, едва возникнув, тут же утихла, а Вика, набрав откуда-то сил, почти выкрикнула в пустоту и тишину:

— Была я невеста, прекрасная да… — кровь заглушила слова, и Максим увидел как из ее рта выплескивается отвратный черный, густой поток, затекает на шею, под край футболки или майки, торчащей из-под плаща, и тогда он садится на тартановый пол, упирается спиной в металлическую стену, так что Вика оказывается безвольно сидящей у него на коленях. Он роется по своим и ее карманам, но там только патроны, пустые обоймы, крошки пластиковой взрывчатки и блестящие стержни запалов к ней и ни одного платка или какой-нибудь тряпки, которой можно вытереть лицо девушки, хотя он не понимает, как это ей может помочь, но вид текущей изо рта крови мешает ему, как мешает ее бред.

— Душа моя рядом стояла и пела…

Слова вздувают на губах пузыри кровавой слюны, распухший язык еле шевелился в черной, запекшейся дыре, а Максим безнадежно прислоняет затылок к стылой стене и закрывает глаза, пытаясь отыскать в себе ту пружину, тот спасительный моторчик, который никогда его не подводит, который заставляет на выстрел отвечать выстрелом, на удар — ударом, подталкивает вслед за Павлом Антоновичем и Викой, выводит из самых безнадежных ситуаций, «…но люди не веря, смотрели на тело», ловит он чужую мысль или Викин шепот, но разбираться опять же не хочется, не хочется никого спасать, тащить на себе, и не потому что смертельно устал, а потому что знаешь — все теперь бесполезно, бессмысленно…

— Земля, — вдруг совсем отчетливо и даже громко сказала Вика. — Слышишь? Земля, застонав… — но Максим ничего не слышит, кроме такого близкого моря, что высохшие губы чувствуют боль от --">