Иннокентий Сергеев - Дворец Малинового Солнца

пытаясь выразить своё презрение к тем, кто обращается со мной подобным образом. Но погасли последние вспышки гордыни, и наступила поистине ночь моего разума. И только одна мысль хранила меня от отчаяния, подобно ангелу, чьи крылья сияют золотом, она дарила мне нить, белоснежную нить спасения, на которой висел я над пропастью ничтожности: я умею играть на клавесине - - а значит, мне уготовано нечто большее, нежели участь пожизненного узника... ...Меня разбудил свет, ворвавшийся через открытую настежь дверь - ошеломлённый, я приподнялся над ложем, не решаясь верить своим глазам. От двери дальше по коридору, освещённому почти нестерпимым для моих глаз светом, тянулась пурпурная ковровая дорога, и по краям её стояли люди, одетые в белое и голубое, в руках их были чаши с огнём, и при свете этого огня потрясённому моему взору открылась лестница - - чудо величайшее, несравненное, путь из подземелья к самим небесам. "К самим небесам!"- повторял я вполголоса и всхлипывал как бы в припадке тихого безумия, я поднимался по этим ступеням, и ноги мои, привыкшие к холоду камня, влекли меня дальше, дальше к вершине, я плакал. Хоть это может показаться невероятным, ведь чувства мои успели притупиться за долгое время прозябания в беспросветном мраке темницы, и едва ли я даже понимал вполне, что происходит теперь со мной, но я плакал. Должно быть, я принял всё это за видение, пронзительно чистое, как сладкая боль несбыточной мечты, извечная тоска человеческая о потерянном рае или ещё неведомом, неоткрытом - - эти слёзы - - восторга. Жалости? Я плакал, мне казалось, что всё это сон, и я торопился продлить его и восходил всё выше по мягкому ковру ступеней, и они ласкали мои ноги; слуги, освещавшие мне путь, казались творениями искусного скульптора - без малейшего намёка на движение стояли они, и даже глаза их были неподвижны, лица же были густо покрыты белилами. Как смогла моя память сохранить это? Я медленно приходил в чувство. Тем временем лестница кончилась, и таким образом, я как бы поднялся на вершину пирамиды, противоположная сторона которой была скрыта от меня, и когда я вдруг увидел себя самого, восходившего мне навстречу, зеркальная дверь передо мной отворилась, и я ступил в неё, не успев даже понять, что это значит. Вершины не было, а был зал с колоннадой и прямоугольным бассейном, у которого меня ожидали женщины, одетые в прозрачные ткани. При моём появлении они склонили головы, приветствуя меня, и две из них поднялись с колен и, взяв меня за руки, ввели в воду бассейна. Вода была тёплой и едва уловимо пахла розой. Женщины принялись смывать с меня пот и грязь, когда же я, чистый и свежий, вышел из бассейна, они отёрли меня полотенцами и вверили заботам цирюльника, в котором я, к слову сказать, узнал своего безмолвного тюремщика. Может быть, этому способствовала перемена обстановки, или же одно и то же лицо действительно может так сильно меняться в зависимости от освещения, но как бы то ни было, бритва в его руке не вызвала у меня содрогания, и я без всякой опаски подставил ему своё лицо, кое он принялся усердно приводить в надлежащий вид. Расправившись с растительностью, он обильно обрызгал меня духами и, сделав это, удалился, после чего последовал хлопок в ладоши, и немедленно была принесена одежда, богатство которой убедительно свидетельствовало о неслыханной щедрости тех, чьей милостью я оказался в этом дворце - - Когда с одеванием было покончено, они оставили меня. Я же остался ждать продолжения церемонии, и чтобы скоротать время, стал прогуливаться по залу, разглядывая различные диковины, которые были собраны здесь в великом множестве... ... Ожидание между тем затягивалось. Я сообразил, что меня, вероятно, должны будут вызвать, чтобы представить хозяину, или же чтобы объяснить мне мои обязанности и всё, что касается моего теперешнего положения в этом доме. Но никто не выходил ко мне и не вызывал меня, сам же я не решался войти в какую-нибудь из этих дверей, так как мне было бы крайне неприятно совершить оплошность и быть с конфузом выдворенным. Я ничего не знал об обычаях этого дома, однако полагал, что едва ли они так уж сильно отличаются от принятого этикета, а это означало, что рано или поздно меня всё же примут и разъяснят мне, что к чему, мне же не хотелось проявить нетерпение или, того хуже, назойливость. Право, когда бы не мучительная неопределённость, в коей я пребывал, ожидание моё едва ли можно было бы назвать утомительным, а моё --">