Джон Уиндэм - День триффидов [День триффидов. Куколки. кукушки Мидвича. Кракен пробуждается]

оказался на войне по ошибке, — вспоминал потом писатель Уиндэм. — Возможно, это проистекало от того, что в детские годы я постоянно грезил войной, но другой — Первой мировой. Однако она закончилась слишком рано, и поучаствовать в ней мне не позволил возраст. Тем не менее я так и не смог избавиться от ощущения, что именно та война была моей войной, а сейчас я оказался вовлечен в войну чужую, к которой я не имею никакого отношения».

Вдоволь насмотревшись крови, смерти и разрушений, будущий Джон Уиндэм, видимо, все это хорошенько запомнил, чтобы потом рассказать другим, хотя и в несколько необычной форме.

А по окончании боевых действий, мрачно резюмирует тот же Олдисс, «когда плоды победы обернулись пеплом мира, Уиндэм вместе с тысячами таких же оказался выброшен на берег — без денег, семьи и профессии и даже без самого элементарного представления о том, чем заняться дальше».

Тут он, к счастью, вспомнил о литературе. И как раз вовремя: мир, лежавший в развалинах и еще не успевший прийти в себя от пережитого, срочно нуждался в таких, как «новорожденный» Уиндэм и его сверстники и друзья — Роберт Хайнлайн, Айзек Азимов, Клиффорд Саймак, Рэй Брэдбери, Артур Кларк, Альфред Бестер и все прочие.

Миру стала остро необходима фантастика, новая, закаленная войной и быстро последовавшей за нею войной «холодной» (а также постоянно маячившей на горизонте войной окончательной — ядерной), — и среди британской разновидности этой литературы ярко взошла звезда Джона Уиндэма. «Именно в этот период, — пишет английский исследователь Джон Клют, — Уиндэм стал тем, кто лучше других выразил надежды, страхи и самодовольство англичан».

Похожее, помнится, говорилось за полвека до того в отношении Уэллса…

Славу новоиспеченному писателю Джону Уиндэму принес его третий по счету роман, впервые подписанный новым псевдонимом, — ныне признанный за классику жанра «День триффидов» (1951), выходивший также под названием «Восстание триффидов».

Успех книги, прошедшей сначала журнальным сериалом в престижном американском литературном журнале Collier’s и немедленно изданной в твердой обложке на родине автора, превзошел все ожидания. Хотя, вспоминал Уиндэм, идея романа, как и само магическое слово «триффид», вошедшее в список неологизмов научной фантастики (не ищите в словарях — его там нет), родились, как водится, в результате случая.

Однажды, потягивая бокал шерри в пабе, Уиндэм ненароком поймал отрывки разговора, который вели два соседа-садовника, разгоряченные пивом и, главное, «доставшими» их буйно разросшимися сорняками: «Я вчера обнаружил одного прямо в сарае с инструментами. Огромный — настоящее чудовище! Помнится, даже струхнул не на шутку, увидав такое…» После изрядного количества выпитого речь говорившего не отличалась четкостью, да и местный диалект сделал свое дело; короче, вполне тривиальное английское слово «испуган» (terrified) прозвучало как «триффид» (triffid). И… поразило слух случайно оказавшегося рядом писателя — последний как раз обдумывал новый фантастический роман о растениях-убийцах, захвативших Землю! (В романе генезис слова «триффид» выводится также из three-feet — «трехногий».)

Это к вопросу о положительном влиянии пивных на творческий процесс…

Как помнит читатель, знакомый с романом, в нем Земля стала вотчиной растений-хищников, мутировавших в результате космического катаклизма. После катастрофы почти все население планеты ослепло, исключая, разумеется, героев романа — иначе какая ж тут интрига! «Редко встретишь более бесперспективную завязку для написания романа, — отмечает Олдисс, — однако решает все магия не сюжета, а настоящей литературы».

Действительно, сила романа — не в живописании глобальной катастрофы и последующей робинзонады горстки выживших: подобное описывали до Уиндэма сотни раз, и многие, в том числе соотечественники, даже более впечатляюще, — а прежде всего в отличной литературе. Иначе говоря — в стиле, языке, настроении, ярких визуальных картинах, удачно выбранном темпе повествования, точных психологических портретах и сдержанном оптимизме.

Между прочим, вера Уиндэма в практически неограниченную сопротивляемость человеческого сообщества напастям ведет родословную от великих предшественников-классиков — Жюля Верна и Герберта Уэллса. А если говорить о соотечественниках, то на память приходит еще и Артур Конан Дойл с его романом «Отравленный пояс».

--">