Гарри Гаррисон , Гордон Диксон - Плененная Вселенная (авторский сборник)

по достижении двадцатого года, он стал взрослым и должен был делить заботы и обязанности взрослых. Он шаркал ногами по твердой почве и думал о голоде, что должен прийти, и о боли в животе, но эти мысли вызвали у него не слезы, а гнев. Потирание глаз вызвало лишь боль в них. В конце концов, когда никто не видел, он смочил их слюной и провел влажные линии по щекам.

Конечно же, женщины плакали лучше всех. Они причитали и мотали головами, так что их желтые волосы в конце концов развивались и путанными прядями падали на плечи. Когда слезы их становились не такими обильными или вообще иссякали, мужчины били их наполненными соломой мешками.

Кто-то задел Чимала за ногу и обдал его своим теплом, громко плача. Он прошел немного дальше, но через мгновение вновь почувствовал рядом с собой присутствие том же человека. Это была Малиньчи, девушка с круглым лицом и округлым телом. Плача, она смотрела на него широко раскрытыми глазами. Рот ее был открыт, и ему было видно черное отверстие в ряду белых зубов – девочкой она упала на камень и выбила один из верхних зубов. Потоки слез лились из ее глаз, и нос активно помогал им. Она была на вид ребенком, но ей исполнилось шестнадцать, так что теперь она считалась взрослой женщиной. Во внезапном приступе гнева он принялся бить ее мешком по плечам и спине. Она не отпрянула и вообще, казалось, не заметила этого, но ее круглые, наполненные слезами глаза продолжали неотрывно смотреть на него – такие же бледно-голубые и лишенные теплоты, как зимнее небо.

В следующем ряду, таща за собой собаку, прошел старый Атототл. Он направлялся к жрецу. Поскольку он был касиком, главным в Квилапе человеком, он пользовался этой привилегией. Чимал проложил себе путь в устремившейся за ним толпе. На краю пола ждал Китлаллатонак. Он выглядел устрашающим в своем старом черном одеянии, запятнанном кровью. Атототл подошел к нему, протянул руки, и оба мужчины склонились над визжащей собакой. Она смотрела на них, высунув язык и тяжело дыша от жары. Китлаллатонак, выполняя свою обязанность верховного жреца, вонзил в грудь животного черный обсидиановый нож. Потом с достигнутым практикой умением он вырвал из груди еще бьющееся сердце и высоко поднял его как жертвоприношение Тлалоку, позволяя каплям крови стекать в стебельки растений.

Больше ничего сделать было нельзя. Но небо продолжало оставаться безоблачным, все так же лились с него потоки жары. Один за другим несчастные жители деревни побрели прочь с поля. Чимал, который всегда ходил один, не удивился, заметив позади себя Малиньчи. Тяжело переставляя ноги, она молчала, но молчание это длилось недолго.

– Теперь непременно пойдет дождь, – сказала она в слепой уверенности. – Мы плакали и молились, а жрец принес жертву.

«Но мы всегда плачем и молимся, – подумал он, – а дождь то идет, то не идет. А жрецы в храме хорошо поедят сегодня – у них будет добрая жирная собака». Вслух же он сказал:

– Дождь непременно пойдет.

– Мне шестнадцать, – проговорила она, и когда он не ответил, добавила: – Я хорошо готовлю лепешки и я сильная. Однажды у нас не было маиса, зерно было неочищено и не было даже известковой воды, чтобы сделать лепешки, и тогда моя мать сказала...

Чимал не слушал. Он погрузился в свои мысли и позволил ее голосу течь мимо него, как ветер, не задевая его чувств. Они шли рядом к деревне. Что-то задвигалось наверху, вынырнуло из жара солнце и скользнуло по небу к серой стене западного утеса за домами. его глаза следили за этим хищником, направляющимся к тому выступу скалы... Но хотя взгляд его был устремлен на птицу, мыслями он был далеко от нее. Ни скала, ни птица не были важны – они ничего для нет не значили. Существовали вещи, думать о которых не стоило. Они продолжали идти, и лицо его было мрачным и неподвижным, хотя мысли являли собой средоточие горячих, раздраженных споров. Вид птицы и воспоминание о той ночи на скале – все это можно было забыть, но мешает умоляющий полос Малиньчи.

– Мне нравятся лепешки, – сказал он, осознав, что голоса больше не слышно.– Я больше всего люблю их есть... – И вновь, подстегнутый его интересом, зажурчал голос, и он вновь перестал обращать на него внимание. Но тлевшая в нем искорка раздражения все не гасла и не погасла даже тогда, когда он, внезапно повернувшись, оставил Малиньчи и направился к дому.

Его мать была у метатла. Она молола зерно к вечерней еде – на ее приготовление уходило два часа. --">