Владимир Николаевич Цветков - Сборник рассказов

длинноногая, стройная. Приглянулась Хемингуэю. Все это время, — пока она выходила, отсутствовала, а потом возвращалась, — человек в белом халате ненавязчиво наблюдал за Хемингуэем и, видимо, остался удовлетворен результатами. Во всяком случае, теперь в его глазах уже не было тревожных огоньков, как вначале.

— Давайте знакомиться, — повторил Хемингуэй сразу, как только девушка вошла. — Хотя меня вы, вероятно, знаете. Пока я валялся здесь без сознания, вы, должно быть, хорошо изучили мои потроха. Но результатами вашей штопки я доволен, — он поиграл бицепсами и нарочно выпятил грудь. От глаз его разбежались в разные стороны веселые лучики, включая теплую улыбку на добром лице. — А вот я вас совсем не знаю. — Он протянул ладонь человеку в белом: — Эрнест.

— Мигель, — представился тот. И, поколебавшись, добавил: — Лечащий врач.

— Дайте рецепт, доктор, — незлобно съязвил Хемингуэй и горячо потряс его руку.

Потом повернулся к девушке:

— А вас как зовут, юное создание? Горный эдельвейс? Прелестный цветок Италии? Волшебная испанская роза? Или же в ваших жилах течет горячая кровь предков-индейцев?

— Рената, — скромно ответила девушка, потупив взор. Она почувствовала, как кровь ударила ей в голову, и щеки начали наливаться пунцовой краской.

— Ого-го! — восхищенно воскликнул Хемингуэй. — Даже смуглая кожа не в состоянии вас спасти.

— Мистер Хемингуэй, — обратился к нему человек в белом, но был тут же перебит великим писателем:

— Зови меня просто Эрнесто, Мигель. Мы договорились, не правда ли?

— О да! Эрнесто, как вы себя чувствуете?

— Как я себя чувствую?

— Да, как вы себя чувствуете теперь?

— Теперь я чувствую себя просто великолепно. Я чувствую себя замечательно. Я полон сил, здоровья, желания, страсти жить! Какая все-таки это славная штука — жизнь! Давайте выпьем.

Они сдвинули стаканы, и те издали негромкий, но чистый звук.

— А можно ли называть вас Папой? — спросила девушка, осмелев.

— Конечно, дочка, — не задумываясь ответил Хемингуэй. Она была на добрых сорок лет моложе его. Каждый, кто увидал бы их рядом, сказал бы, что она на добрых сорок лет моложе его. И не ошибся бы.

— Я очень люблю твои книги, Папа, — сказала девушка. — В них столько искренности и чистоты! В них столько человечности, — она махнула рукой, и недопитое виски в стакане заколыхалось. — Я не умею так говорить. Умеешь так говорить ты, Папа. Помнишь, ты писал: «Думая о новом доме, я вспоминал, как моя мать постоянно наводила там чистоту и порядок. Один раз, когда отец уехал на охоту, она устроила генеральную уборку в подвале и сожгла все, что там было лишнего. Когда отец вернулся домой, вышел из кабриолета и привязал лошадь, на дороге у дома еще горел костер. Я выбежал навстречу отцу. Он отдал мне ружье и оглянулся на огонь.

— Это что такое? — спросил он.

— Я убирала подвал, мой друг, — отозвалась мать. Она вышла встретить его и, улыбаясь, стояла на крыльце.

Отец всмотрелся в костер и ногой поддел в нем что-то. Потом он наклонился и вытащил что-то из золы.

— Дай-ка мне кочергу, Ник, — сказал он.

Я пошел в подвал и принес кочергу, и отец стал тщательно разгребать золу. Он выгреб каменные топоры и каменные свежевальные ножи, разную утварь, точила и много наконечников для стрел. Все это почернело и растрескалось от огня. Отец тщательно выгреб все из костра и разложил на траве у дороги. Его ружье в кожаном чехле и две охотничьи сумки лежали тут же, на траве, где он их бросил, выйдя из кабриолета.

— Снеси ружья и сумки в дом, Ник, и достань мне бумаги, — сказал он.

Мать уже ушла в комнаты. Я взял обе сумки и ружье, которое было слишком тяжелым и колотило меня по ногам, и направился к дому.

— Бери что-нибудь одно, — сказал отец. — Не тащи все сразу.

Я положил сумки на землю, а ружье отнес в дом и на обратном пути захватил газету из стопки, лежавшей в отцовском кабинете. Отец сложил все почерневшие и потрескавшиеся каменные орудия на газету и завернул их.

— Самые лучшие наконечники пропали, — сказал он. Взяв сверток, он ушел в дом, а я остался на дворе возле лежавших в траве охотничьих сумок. Немного погодя я понес их в комнаты. В этом воспоминании было двое людей, и я молился за обоих».

Хемингуэй слушал ее не прерывая. Если б отрывок из его рассказа начал читать Мигель, он бы перебил его. Но Эрнест никогда бы не перебил девушку. Он слушал не столько свой рассказ, --">