Деймон Найт - Вавилон 2

связанному: к Чаплину, кинстоунским полицейским, Дугласу Фербенксу, Гарбо... Вот было бы славно вытащить эти фильмы из запасников, подумал он, чтобы их смотрели все, а не только хранители фонотеки Музея современного искусства...

В Конгрессе пришлось бы соорудить нечто вроде фототелеграфа с экраном, пожалуй что, над столом спикера.

Телевидение. Вот телевидению, мечтательно подумал Каваноу, придется заткнуться и свернуть манатки.

Никакой больше предвыборной болтовни.

Никаких больше банкетных спичей.

Никакой больше поющей рекламы.

Каваноу вдруг сел прямо.

- Послушай, - напряженно обратился он к Хулигану, - а мог бы ты исправить только письмо - но не разговорную речь?

Хулиган вылупил на него глаза и протянул диск. Каваноу взял диск и медленно начал переводить идею в аккуратные картинки...

Хулиган удалился, исчез, как лопнувший мыльный пузырь в конце нырка, через чертежный столик Каваноу.

Сам Каваноу по-прежнему сидел в кресле, прислушиваясь. Вскоре снаружи донесся отдаленный нестройный рев. По всему городу, по всему миру, предположил Каваноу, люди обнаруживали, что снова могут читать, что знаки соответствуют тому, о чем они говорят, что остров, которым вдруг стал каждый, теперь превратился в полуостров.

Гвалт продолжался минут двадцать, а затем понемногу затих. Оком своего разума Каваноу видел ту оргию бумагомарания, которая, должно быть, уже начиналась. Он выпрямился в кресле и прислушался к благословенной тишине.

Некоторое время спустя внимание фотографа привлек к себе приступ нарастающей боли, точно забытый на время гнилой зуб. Подумав немного, Каваноу определил эту боль как свою совесть. Да кто ты такой, корила его совесть, чтобы отнимать у людей дар речи - то единственное, что когда-то отличало человека от обезьяны?

Каваноу исправно попытался почувствовать раскаяние, но почему-то не сумел. А кто сказал, спросил он у своей совести, что это был дар? На что мы его использовали?

А я тебе скажу, продолжил он увещевать свою совесть. Вот в табачной лавке: "Эй, а ты чего себе думаешь о тех чертовых янки? Ну, е-мое, это было что-то, да? Ясное дело! Говорю тебе..."

Дома: "Ну, что у тебя сегодня на работе? А-а. Чертов дурдом он и есть дурдом. А у тебя тут как дела? А-атлична! Грех жаловаться. С детишками порядок? Ага. Эх-ма. Ну, что там на обед?"

На вечеринке: "Привет, Гарри! Да что ты говоришь, парень! Ну, как ты там? Эт-то хорошо. А как там... ну я ему так прямо и говорю, а кто ты такой, чтобы мне указывать... да, хотелось бы, только нельзя. Все желудок - доктор говорит... Органди, и с маленькими золотистыми пуговками...'Вот так, значит? Ну, а как тебе пару раз по соплям?"

На уличных углах: "Лебенсраум... Нордише Блют..."

Я, сказал своей совести Каваноу, остаюсь при своем мнении.

И совесть ничего ему не ответила.

В тишине Каваноу прошел по комнате к шкафчику с грампластинками и вынул оттуда альбом. На корешке он смог прочесть надпись: МАЛЕР. "Песня о земле".

Фотограф вынул из альбома один из дисков и поставил его на проигрыватель - "Песню пьяницы" из пятой части.

Слушая музыку, Каваноу блаженно улыбался. Конечно, это искусственное средство, думал он, с точки зрения Хулигана, человеческая раса была теперь постоянно в легком подпитии. Ну так и что?

Слова, которые выводил тенор, звучали для Каваноу как тарабарщина. Впрочем, они всегда были для него таковой: фотограф не знал немецкого. Однако он знал, что они означают.

Was geht mich denn der Fruhling an?!

Lasst mich betrunken sein?

Что тогда мне весна?

Напьюсь хорошенько!

--">