Святослав Владимирович Логинов - Реанимация или Момент автобиографии

полного сил, раздевают догола, укладывают на каталку и, прикрыв простынёй, везут по коридорам к сакральной двери с надписью: «Операционная». Непричастным к медицинскому персоналу входить в эту дверь нельзя, можно только въезжать, хорошо, что покуда головой вперёд.

Доброжелательные энергичные люди принимаются обрабатывать меня, с готовностью, не дожидаясь вопросов, объясняя, зачем и для чего нужен каждый укол и процедура.

Как-то в деревне мне довелось видеть, как режут откормленного кабанчика. Никто не желает ему зла, его выводят из тёмного закута на свежий воздух, называют ласковыми именами, хлопают ладонью по боку, моют и чешут. А попробуй иначе — визгу не оберёшься, свин начнёт метаться, разгромит всё и вся, и под нож не дастся. А так, разомлеет дурачок от неожиданной ласки и не видит, что ножик на него уже приготовлен.

Очень я себе этого поросёнка напоминал.

Под конец мне на нос надвинули маску.

— Дышите, это кислород.

— Ага, как же… Я читал описание операции, знаю, что это за кислород. Тем не менее, послушно начал дышать. Дохнул раза три и вдруг обнаружил, что сверху нет нависающего оборудования, а только потолок с квадратиками светильников, зато из моего носа торчат трубочки, и изо всех мест, куда делали уколы, тоже торчат трубочки, а руки у меня, на всякий случай, накрепко прикручены к каталке, как бы для того, чтобы я не вздумал мешать тем, кто станет меня свежевать. А это значит, что резать меня уже прекратили, и, вопреки всем своим ожиданиям, я почему-то жив.

С этого момента началось второе действие хирургической пиесы.

Кого ни спроси, все рассказывают, что отходя от наркоза, больные жутко матерятся. На самом деле, это не так. Например, мой предшественник, человек, не имевший никакого отношения к железным дорогам, открывши глаза, громко объявил: «Поезд отправляется! Прошу посторонних покинуть вагон!» Но в ту пору я этого не знал, и твёрдо решил, что уж от меня дурных слов никто не дождётся. И я принялся читать Пушкина, поэму «Медный всадник». Вообще-то, я её знаю наизусть, но сильно побаиваюсь, что очнувшись, прочёл её с большим количеством лакун и, кажется, со вставками из «Руслана и Людмилы». Но строки: «И тут же хладный труп его похоронили ради бога», — были произнесены громко и с выражением.

А потом наступила ночь.

Время в реанимации течёт причудливо. Человек на каталке засыпает и просыпается в самые неожиданные мгновения, сон его похож на небытиё, явь неотличима от бреда. Только что за окном, затянутом противомоскитной сеткой, светило солнце, а вот уже там «прозрачный сумрак, блеск безлунный». Светятся индикаторные лампочки на приборах, приглушён огонь в операционной, которая хорошо видна мне через внутреннее окно. Горит настольная лампа на сестринском посту. На обычных отделениях по ночам пост пуст, но в реанимации сестричка всегда на страже. Сестёр милосердия две: молоденькая и красивая Наташа, и Галя — чуть постарше, но тоже красивая. Для человека, приплывшего с того берега Стикса, все девушки прекрасны.

Сёстры двигаются бесшумно, дают воды, впрыскивают какие-то лекарства, меняют капельницы, целая гирлянда которых висит на стойке дозатора, беспрекословно отвечают на сакраментальный вопрос: «Который час?». Кажется, за первые сутки я полсотни раз поинтересовался течением времени.

На Гале с Наташей надеты комбинезончики из голубоватой непылящей ткани, на головах шапочки, а поверх обуви бахилки, не полиэтиленовые, а всё из того же нетканого материала. Девушки плывут в стерильной полутьме операционной, словно таинственные Марианские создания.

Открывается дальняя дверь, в нашем царстве появляется ещё одна голубая фигура. Проходит в соседнюю палату, которую мне едва видно, затем приближается к нам. Неужто ещё одна сестра… или смена посреди ночи?

Новенькая подходит к моему соседу, подносит поилку к его губам. Потом поворачивается ко мне.

На меня уставились две чёрные дыры, зияющие на месте глаз. Жёлтая, как натёртая маслом кость черепа, челюсти прикрыты повязкой. Сквозь синеву комбинезончика смутно просвечивает не девичья фигурка в домашней одежде, а обнажённые кости. В фалангах истлевших пальцев зажат здоровенный, двухсотграммовый шприц.

Сил сопротивляться нет, но я сиплю остатками воздуха в смятых лёгких:

— Нет! Не надо!

— Ты чего, дурашка? — спрашивает смерть. — Это обезболивающее. Пусть девочки отдохнут, я за них подежурю.

--">