Василий Воронков - Песня песка

За спиной громко разговаривали, Ана различала лишь отдельные слова и фразы, резкие и бессмысленные, точно кто-то неумело подражал человеческой речи.

Вскоре бадван пошёл ввысь, и старинный поезд со скрежетом и воем понёсся над плоскими крышами однотипных жилых домов. Казалось, что о празднике в этом году и вовсе забыли, но потом, после неприметной станции, на которой никто не вышел, они шумно влетели в недавно отстроенный район, и Ана даже прикрыла глаза от разноцветного сияния – ночь закончилась, не успев начаться, и наступил ослепительный электрический рассвет.

Город и вправду стал живым – как когда-то, в воспоминаниях Аны. Горели тысячи огней, по улицам искрил ток. Поезд пустел с каждой остановкой, люди выходили в обморочное сияние, в зарево гирлянд, которыми украсили перроны. Сосед Аны тоже вышел, и теперь она сидела одна.

Она смотрела в окно.

По стеклу, исцарапанному, с серыми клочками оборванных объявлений, скользили отблески городской иллюминации – переливчатые гирлянды, уличные фонари, круглые, как наполненные электричеством планеты, красные маячки, синхронно мигающие на остроконечных крышах абити́нских башен. Отражения двоились и расходились по затёртому стеклу неровными волнами, ярко вспыхивали и гасли, а когда поезд пролетал рядом с бессветными кубами муниципальных зданий, исчезали совсем, и на мгновение стекло темнело, отражая её лицо в дыхательной маске.

Ана чувствовала, как от жёсткого сидения телу её передаётся частая судорога вагона. Кругом что-то поскрипывает, пробивается шум ветра, и столетний поезд, чудом ещё ходящий по линии, несётся, превозмогая усталость металла, сквозь какую-то ненастоящую, расцвеченную яркими огнями ночь.

От города в окне, освещавшего тысячами огней пустоту ночного неба, Ану отвлекала лишь музыка – то протяжная, то ритмичная, – которая играла в вещателях всякий раз, когда поезд, усиленно замедляя ход, приближался к очередной станции.

Она проехала мимо вида́я-ла́я, в которой работала. Северная линия слилась с окружной, и поезд повёз её обратно. Ана представляла, что Нив сидит рядом, они оба устали под конец праздничного дня, и ей уже не хочется выходить на станциях, чтобы посмотреть на сверкающие улицы. Они едут домой. Нив снова рассказывает о городе, но голос у него неловкий и тихий, словно он признаётся ей в чём-то.

* * *

Небо, пепельно-серое в вышине, выжгли пальбой. Поезда всё ещё пролетали по бадвану – по изменённому в честь праздника расписанию, – ослепляя серую старую улицу безжалостным светом. Кто-то возвращался домой.

Ана не понимала, что может быть торжественного в оглушающей канонаде, которую устраивали по праздникам вместо часа тишины. Её пугали грохот и надрывная радость на грани истерики, но Нив любил салют, и они всегда возвращались домой до его начала. Тихие и заброшенные северные окраины превращались ненадолго в бушующий городской центр – многие приезжали, чтобы услышать пушки и посмотреть на росчерки огня над линией заката.

Внизу, у наэлектризованных путей, толпились разодетые горожане. Даже сквозь плотно закрытое окно до Аны доносились громкие голоса, хохот и крики.

Она вдруг вспомнила, как в последний раз среди дня включилась тревога, и за несколько минут всех смело с улиц. Посмотрела вниз, представила – вот сейчас свет в круглых уличных фонарях сменится с безразличного синего на безумный красный, и во всём городе с истошным воем замкнёт сигнальная цепь. Толпа, вначале ошалевшая от паники, быстро поредеет, растечётся с тесных кварталов – все убегут, надеясь, что их защитят осыпающиеся пылью дома. Наконец последние волнения на улицах улягутся, сирена захлебнётся воплем и замолчит – станет тихо, как после контузии – так, что от этой тишины заложит уши.

После того как отгремел салют, и последний поезд отправился в сторону ночи, люди и правда разошлись с улиц. Начался калавиа́т – час тишины. Ана хотела спать, но не ложилась – и сама не понимала, почему.

Она включила радио.