Ярослава Колина - Там, где ты найдешь покой...

угрожающе протянул поборник чистоты. — Я сказал, щетка за дверью! Вот тебе ведро. В мое не суйся.

— Да-а, щетка… А ты что делать будешь?

— Окна мыть, сачок! Как ты в такой грязи творить собираешься? Нет, ты скажи?

— На природе.

— А если дождь? А портрет заказной кто дописывать будет?

— Ну, там только фон доделать. Есть о чем говорить!

— Не сачкуй!

Павел оглянулся по сторонам.

— А где ты, собственно, видишь грязь? Это же пыль. Она практически стерильна, а так все чисто. Убрано, на мой взгляд… Покрывала вон белые и шторы… Э-э-э, голубенькие, кажется…

— Кажется… — передразнил Вовка. — Трудись, шимпанзе, и помни — труд сделал из обезьяны человека…

— Сам такой! — обиженно огрызнулся Павел и с ненавистью посмотрел на облехтую щетку.

Бабка Фаня и дед Василий заняли наблюдательный пост на покосившейся лавке у пустующего дома Щепотихиных, и, хотя бывший Антонинин дом стоял чуть на отшибе, ближе к лесу, им было все прекрасно видно.

— Ой, степлится, ой, степлится, — постанывала бабка Фаня, оглядываясь на припрятанную в тенечке трехлитровую банку с молоком.

— Цыть ты! — не выдержал дед Василий. — Погляди, что творят! Ведь носом землю роют! Ишь ты… Хозяева…

Вовка и Павел, пыхтя и покрякивая, выволокли в сарай мышиный диван и колченогий стол. Удобно расположившись на опустевшей террасе, они принялись сколачивать скамьи и узкий длинный стол из привезенных резных заготовок. Причем Павел постоянно порывался устроить перекур.

— Ой, степлится, ой, степлится! — страдала бабка Фаня.

Дед Василий с досадой плюнул в пыль под ногами и решительно поднялся с лавки.

— Пойду, что ли…

— А я?

На истошный вопль бабки Фани, перекрывший стук молотка, Вовка поднял голову.

— Ага, — сказал он. — Местное население… Бери "Трех богатырей”, и пошли устанавливать контакты.

— Зачем? — ужаснулся Павел. — Ты хочешь повесить эту молью еденную гадость на стену?

— О, Господи! — Вовка, сраженный его бестолковостью, чуть не выронил молоток. — Ты скажешь! Конечно, нет! Вытрясем хорошенько и бабульке подарим.

Через несколько минут бабка Фаня, забыв о молоке, убегала, обняв драгоценных ее сердцу "Трех богатырей”, а обнадеженный дед Василий хромал к себе за дарами природы, потому что, как сказал Вовка, на огороде возле дома Тороповых ничего, кроме чеснока, нет, как будто никогда и не было.

— Как же это — нечего рисовать? А именье графское?..

— Дом отдыха? Ну-у… — Вовка покрыл новенький, пахнущий деревом стол клетчатой красно-белой клеенкой.

— Вот те и ну! Есть, есть чего рисовать! — торжествующе завопил из кухни дед Василий, звякая банками с прошлогодними дарами природы.

— Ну-у…

— А церковь старую в этом году открыли! И часовня графинюшкина…

— Какая часовня?

Дед неожиданно притих.

— И где же она?

— Кто?

— Часовня.

— А здесь неподалеку. В лесу. Километра два всего, — с неохотой буркнул старик.

— И что там теперь?

— Где?

— Да в часовне?

— Ну чего пристал? — разозлился дед. — Ничего! Ничего там теперь нет.

— Как — совсем?

— Отстань от человека! — подал со двора голос Павел, остервенело оттиравший песком чуть помятый медный самовар.

— Нет, Паш, мне просто интересно, в чем ты вдохновение черпать собираешься? У тебя же заказ… Ты сам говорил — картины для оформления кабинета… — Вовкина кудрявая голова высунулась из окна и немедленно исчезла.

Вид страдающего над самоваром друга вызвал у него приступ неудержимого смеха, и, чтобы не дразнить гусей, он предпочел ретироваться.

— Во! Прошлогодние, но крепкие! — дед Василий гордо водрузил на стол банку соленых огурцов. — И груздочки… и капустка… — и сальце… и…

— Он хитро подмигнул. — Во! Слеза! Старуха сама дала. Уважь, говорит, раз люди хорошие!

Павел, поднявшийся на крыльцо с самоваром в руках, замер на мгновение. Ему стало неудобно.

”Дед весь погреб выгреб…” — подумал он, и, встретившись глазами с не менее смущенным Вовкой,

--">