Кристофер Голден , Даррелл Швейцер , Джейсон ван Холландер , Кевин Стрэндж , Дэвид Б. Сильва , Сторм Констатайн - Компиляция "Хэллоуиновская пицца-23"

деле ни тех, ни других, и один из них с чириканьем приблизился к нам, его лик светился, словно бумажный фонарь, черты были человеческими или почти человеческими; и я признал легендарного родственника, прославленного дядюшку Алазара, чья особая связь с нашей семьёй позволяла ему вернуться назад, на эту планету, в случаях, вроде теперешней ночи, когда знаки складывались, как полагалось и следовало исполнить священные тёмные обряды.

Теперь, когда дядюшка был тут и я воспользовался своим бормочущим братом, чтобы он привёл меня к нему, всегда ненавидимый мною Джорам стал больше не нужен; поэтому я оттолкнул его прочь, в колышущиеся ветви, и он рухнул вниз: крик, удар, удар, удар, треск, удар и тишина.

Я почти удивился, что ни один из крылатых не попытался его спасти, но они этого не сделали.

Дядюшка Алазар парил передо мной — тёмные глаза, таинственный лик.

— Боюсь, что мой брат не подойдёт, — сказал я. — Вам придётся взять меня вместо него.

И они действительно взяли меня. Жёсткие острые пальцы или когти схватили меня со всех сторон. Некоторые вцепились мне в волосы и приподняли вверх.

Я повис в воздухе, повсюду вокруг жужжали, гудели и хлопали крылья, и да, я ужасно боялся, но также и полнился неистовой, невероятной, алчной радостью, потому что я сделал это, и теперь дядюшка Алазар раскроет мне тайны тьмы и чёрных миров, и я стану самым великим среди наших людей, пророком, поистине совершенно особенным, великим и, возможно, сумею прожить много веков, как старейшина Авраам или Брат Азраил.

Лик дядюшки, полный слабого свечения, плавал передо мной. Он заговорил. Он издал тот чирикающий звук. Для меня это был всего лишь шум. Дядюшка умолк. Он заговорил снова, словно ожидая ответа. Я пытался отвечать, подражая его пискам и щебетам или что бы там ни было, а затем, внезапно, он отпрянул, издал очень человеческий возглас «Ха!» и они бросили меня.

Теперь я полетел вниз сквозь ветки: крик, треск, удар, удар, удар, треск, глухой стук. Такая сильная боль. Я не мог пошевелиться. Не знаю, было ли, последующее сном, потому что новое моё воспоминание —    Зинас нашёл меня, со своими кинжально-острыми, сучковатыми пальцами, помните? Он был нагим и очень тощим, его тело вытянулось, почти как у змеи, и рёбер у него было многовато, а его лицо лишь отчасти походило на человеческое, с буйной копной волос, но глаза были многогранными, а рот выглядел как-то необычно. Челюсти Зинаса раздвинулись вбок, как у богомола или осы, он склонился вниз, вне моего поля зрения, и появился вновь, с полным ртом кровавой плоти. Зинас ел меня. Я чувствовал, как у меня хрустят кости ног. Я кричал и кричал, а он опускался и поднимался снова, с набитым ртом, по-звериному заглатывал и опускался за следующей порцией. Я понимал, что такого не могло быть. Это невозможно. К этому времени я должен был уже умереть. Должен был истечь кровью, мои потроха — вылиться, как вода из порванного воздушного шарика. Я всё ещё кричал и боль не кончалась. Это тянулось бесконечно. Я молотил кулаками по земле, пытаясь заставить Зинаса остановиться, но он не останавливался.

Один раз он взглянул мне в глаза и я ужасно испугался, что он примется за них. Но он просто продолжил, издавая щёлкающие звуки, будто говорил на незнакомом мне языке. Впоследствии он долго являлся мне во снах, капая мне на лицо обжигающей кровавой слюной.

* * *

Когда я проснулся, в своей собственной комнате, в своей собственной постели, то оказался весь замотан бинтами. Моё лицо закрывало что-то толстое и тяжёлое, но я мог смотреть наружу и видел, что обе моих руки были в гипсе, а ноги исчезли вовсе.

Мне рассказывали, что я кричал без перерыва ещё полгода. Меня поместили на чердак. Здесь, в Хоразине, на чердаках скрыто великое множество беспокоящих вещей.

Когда я уже перестал кричать, старейшина Авраам и Брат Азраил несколько раз приходили повидать меня, каждый раз поздней ночью. Они безмолвно стояли над моей кроватью, рассматривая меня, не говоря ни слова. Я ничего не мог прочитать на их лицах. Однажды у старейшины с собой оказался сверкающий камень, который он приложил к моему лбу. Я не осмелился спросить, что это значит. Я вообще не осмеливался ничего говорить.

Когда ко мне более или менее вернулся рассудок и я выздоровел, насколько возможно, то спустился с чердака и калекой начал новую жизнь. Отец соорудил мне низенькую деревянную тележку. Я сидел в ней и перегибался за борта, --">