Данил Розенцвейг - Падение

перестать воспринимать что-либо. Смерть представляется мне чем-то непознаваемым, есть какое-то противоречие в том, что живой, вроде существующий, зачем-то появившийся же организм, обязан умереть, исчезнуть. Конечность жизни ставит для меня вопрос о целесообразности этой жизни в целом, поскольку если смерть является концом, то вне нашего предназначения, всю свою жизнь мы проводим в подсознательном бесконтрольном страхе перед смертью, в попытках успеть родиться, распуститься, расцвести, пустить веточки, набраться знаний, насмотреться событий.

Откровенно сказать, подобные мысли меня стали посещать лишь после Падения, поскольку, как бы сейчас это не звучало наивно и глупо, я почему-то никогда не задумывался о том, что могу умереть. Жизнь казалась чем-то, что не может кончиться, это трудно представить даже сейчас, как кончается жизнь. Вот ты есть, ведёшь с собой внутренний диалог, слышишь собственный голос, и вот спустя секунду – ты исчез. Никакого голоса, никаких мыслей, на ум приходит пустота, тьма, подобно той, что окружает меня, но нет даже её, поскольку больше нечего воспринимать, вернее некому. Мне не хватает воображения, чтобы представить это, и не хватает наивности поверить в подобное. Возможно, это потому что жизнь состоит из ощущений, из восприятия, и представить существование, вернее представить собственное существование, без этих вещей невозможно, поскольку я не имею опыта жизни вне восприятия этой самой жизни. Порой мне начинает казаться, что я уже мёртв, поскольку не выходит у меня придумать ситуацию, в которой я чувствовал бы себя хуже, и если пытаться логически вообразить смерть, то возможно такая она и есть – вечность в темноте, без возможности на движение, голос, чувства. Возможно, вынужденный откровенный диалог с самим собой это и есть смерть, процессуальная перманентная смерть.

Первый раз я столкнулся с ней, после одного странного события. Толпа людей внизу несли продолговатый ящик, похожий на шкаф, или сундук. Некоторые из них плакали, я тогда подумал, что люди очень любили этот ящик, но, видимо, вынуждены были с ним расстаться, и теперь упивались своим несчастьем, чем они зачастую и любили заниматься. Некоторые из них раскидывали на асфальте цветы, в основном розы, на длинных шипастых стеблях. Большую часть роз после отправили на корм утренним железным животным, но те, что были не на асфальте, а оказались у тротуара, на траве, остались. Они молчали, даже когда люди ушли, даже когда наступила ночь. Я подумал, что это очень застенчивый тип цветка, несмотря на экстравагантную внешность, либо им просто нечего было рассказать. Однако на следующий день я стал замечать, что происходит. Влага покидала их плоть, забирала с собой цвет и аромат бутонов, те сворачивались, ссыхаясь, становились хрустящими, умирали. Прохладными ночами можно было слышать их сдавленное дыхание, переходящее в стон, пытающееся утолить жажду из воздуха, но это им мало помогало. Дни всегда забирали больше, чем дарила ночь. Через четыре дня умерла первая роза. На пятый день умерло чуть меньше половины. На шестой день осталось две штуки. На следующее утро навечно замолчали и они. Их сухие тельца разложились, стали плоскими и безвкусными, ни на что негодными, превращающимися в пыль. Мы смотрели на это с тихим ужасом, замерев и стараясь не дышать, будто наблюдали за чем-то таинственным, интимным, подглядывали за процессом, который не должны были видеть. Но тогда, для каждого стало очевидно, что подобная участь может коснуться и нас. Дерево хранило молчание, оно наказало нашей ветке пресекать любые разговоры об этом, отвлекать нас внезапно возросшей необходимостью преобразовывать солнечный свет. Через несколько недель началось Падение.

Иногда я вспоминаю шёпот ветров, их рассказы о далёких местах, неоновых витринах, угольных океанах. Ветра мчались порой мимо, заставляя меня трепетать, с немыслимой скоростью, роняя обрывки фраз, что угасали, отдаляясь от дерева, на котором я рос. Эти обрывки никогда не складывались в цельный рассказ, но каждый раз в штиль, когда солнце, мучаясь от жажды, выдавливало влагу из моей плоти, и от асфальтовой дороги внизу поднимался еле видимый жар, я мечтал услышать от порывов хоть слово, хотя бы несколько рваных букв. Но они не приходили, видимо копили истории.

Некоторые из нас падали и раньше, особенно в грозу или ураганы, но это не воспринималось как трагедия – нас было слишком много. Мы считали, что, --">