Сергей Валерьевич Бережной - Последняя охота

Скиннер хмыкнул. — По-моему, я в последнее время стал слишком либерален…

— Сэр, вы прекрасно знаете, что раскрываемость дел у нашей группы составляет семьдесят три процента, — это гораздо выше, чем в среднем по ФБР…

Скалли искоса посмотрела на курильщика. Тот стоял у окна вполоборота к Скиннеру, окутанный дымом очередной сигареты, и задумчиво разглядывал проплывающие над Вашингтоном облака.

— Только высокая раскрываемость вас и спасает, — сказал Скиннер.

— Прошу прощения, сэр, но что еще требуется от агентов, как не успешное раскрытие преступлений?

Скиннер вдруг всем корпусом повернулся к курильщику и вопросительно на него уставился. Курильщик, оторвавшись от созерцания небес, ответил ему коротким, но весьма выразительным взглядом. Скалли наблюдала за этой стремительной пантомимой со все возрастающим удивлением.

— Что от вас требуется? — Скиннер снова повернулся к ней. — Во-первых, почаще подавать отчеты о ходе расследования. Во-вторых, строгое соблюдение буквы устава. Я уверен, агент Скалли, что вам самой будет проще держаться в рамках установленных процедур.

— Понимаю, сэр, — Скалли было ясно, что разговор закончен. Наступила ее очередь. — Однако строгое следование установленным процедурам при расследовании дел, которыми мы занимаемся, неизбежно снизит нашу эффективность и сразу же негативно скажется на показателях.

Курильщик вдруг отклеился от подоконника, подошел к столу Скиннера, ткнул дымящимся окурком в почти полную пепельницу и быстрым шагом пошел к выходу из кабинета.

— Этот разговор я считаю законченным. И больше на эту тему разговаривать не намерен, — отрубил Скиннер.

Взгляд его, словно штопор, ввинчивался в затылок курильщика, так и не проронившего во время этой выволочки ни одного слова. Хлопнула дверь.

Психиатрическая клиника Друид-Хилл Балтимора, штат Мэриленд Тот же день, 30 марта 1994

Зверь умирал.

Он уже не бился в ужасе и ярости в теснине черепной коробки — он устал, оголодал и смирился со своей участью. А поначалу — чего он только не пробовал… Но тюремщики предусмотрели, похоже, все. Металлическая дверь ощутимо била током. Решетка на вентиляционном отверстии — сантиметровой толщины металлический перфорированный лист, намертво вмурованный в бетон. Оставалась канализация, но трубы на поверку оказались непроходимыми… Когда Юджин понял, что зверь в этих стенах бессилен, он собрался было сбежать по-человечески: напасть на санитара, отобрать дубинку, пробиться к выходу… Но, понаблюдав за охранниками, решил не рисковать. Попытка определенно кончилась бы плохо — все без исключения санитары были сильны и хорошо обучены, и любой бунт подавлялся ими жестоко и быстро. Надежды не было, и поэтому зверь умирал.

Последняя недобытая печень стала приговором. Если бы пятый тумс дал себя поймать, Юджин давно бы построил из туалетной бумаги и газет гнездо и уснул… Ему бы оставили гнездо, если бы он попросил, — пациентам разрешались неопасные игрушки. Можно было бы заснуть, а потом — все равно… Конечно, это было не его Место, но он бы смирился. Сон мог спасти зверя…

Пятая печень. И сон. Но сон не приходил — а зверь умирал. Юджин несколько отстранение отмечал, что тело все хуже и хуже подчиняется сознанию, а обоняние перестает улавливать оттенки ароматов окружающих людей. Один раз, в самом начале заточения, он ощутил присутствие тумса — судьба дразнила его, показывая издали большой кусок окровавленного мяса… В тот день зверь выл и бился в мозгу, даже пытался вырваться, но Юджин заставил его утихнуть — и больше не выпускал из-под контроля. Зверь забился в дальний уголок его сознания, притаился и лишь изредка поскуливал из берлоги, которая грозила стать его могилой…

Юджин не знал, останется ли он в живых, если зверь умрет. Он давно привык ощущать зверя как неотъемлемую часть себя, но исчезновение этой части могло и не привести к фатальным последствиям — люди, лишившись руки или ноги, продолжали жить, хотя и становились калеками… Но то были люди. По мере того как зверь слабел, Юджин все яснее вспоминал свое детство. Он вспомнил маму. Воспоминание было неожиданно ярким — он приходит с улицы, размазывая по лицу слезы и грязь, и утыкается в грубый серый передник, и мама говорит что-то усокаивающе, гладя рукой по его волосам… Передник сильно и удушливо пах дешевым мылом. Мамин запах… Он был знаком, привычен, он означал нечто такое, чего в его жизни --">