Артур Филлипс - Ангелика

желаю наказать отца за то, что он со мной творил. Я знаю, именно это у вас и написано на первой же странице, однако — я не желаю его наказывать. Я думаю, что он был наказан несправедливо. Появись у меня такая возможность, я бы, возможно, получила наслаждение, наказывая его как мужчину, но не как отца.

— Замечательно, — ответите вы. — Если все обвинения с него сняты, значит, ваша мать была попросту истеричкой.

И я скажу вам — нет. Я вполне способна верить одновременно и в то, что моя мать была воистину и буквально наважденной, и в то, что мой отец не был причиной ее наваждения.

— Очень хорошо, — продолжаете вы (видите, дорогой доктор, насколько я не нуждаюсь в вашем реальном обществе: вы поселились в моей голове в маленьком, прекрасно обставленном номере, и я могу посещать вас или запирать в свое удовольствие), — тогда мы можем сойтись на том, что неправа была эта вмешавшаяся особа, эта спиритка, убедившая вашу ослабленную мать в том, что ее врагом является ваш отец, ради неприкрытой выгоды, как материальной, так и, если я вас понимаю, и, и…

Тут вы конфузливо закашляетесь, попунцовеете и вцепитесь в латынь, дабы задрапировать свой неприкрытый греческий. Но опять же — нет. Я обязана Энн Монтегю, обязана очень многим, и не буду, не могу винить ее в вероломстве либо злодеянии по настоянию задиристого мужчины. Нет, я способна уравновесить невиновность моего отца и железную уверенность Энн в том, что он виновен. Моя память молчит о его преступлениях; я не сомневаюсь в том, что он мог быть преступником.

— Ну же, о женщина! Как вы можете быть равно уверены в том, что ваш отец вас не растлевал — и что он заслужил смерть за ваше растление? Что призраки вас не совращали — и что ваша мать заставала их за этим занятием? Объективная истинность события не зависит от того, верит ли пациент в его реальность, но вы не допускаете веры во что-то, вы верите лишь во все разом. Это что еще за игры?

Ваша пациентка расстроила вас, доктор. Она лежит у вас в ногах, как вы настаиваете, но не покоряется вашей воле. Она противится вашим благородным усилиям избавить ее от страданий. Она отравляет ваше растущее предвкушение успеха, однозначности, осуждения, развязки. Она неблагодарна. Она взбалмошна. Она играет со словами и предчувствует ваши ценные указания. Почему бы ей ради собственного блага не вести себя по вашему хотению? Вы бы впились в нее, настолько она раздражает вас своей сознательной двусмысленностью. Вы бы впились в нее своими руками и показали бы, кто тут прав. Утихомирьтесь, доктор!

Я всего лишь имею в виду, что, поскольку ничего из перечисленного я не помню — ни совращения, ни воздержанности, ни призраков, ни истерии, — возможно, не мое это дело — судить или принимать близко к сердцу. Возможно, жизни этих людей негоже использовать, дабы объяснить собственную на исходе лета; их яркий свет — не то средство, кое рассеет тени в моей душе. Эти происшествия — их собственность, не моя.

И вот вы вздыхаете, совсем как актриса, выламываете из лица очки, неистово их полируете и говорите:

— Хорошо же, давайте обсудим вашу виновность в этом деле, — неистовей обычного желая прикрепить к моей спине гипертрофированную совесть, кою самые успешные ваши клиенты носят до гробовой доски, эти располосованные хромые верблюды, коих вы именуете здоровыми. — Вы не помните, чтобы отец вас совращал, и при этом красноречиво домысливаете ощущения матери, совращаемой ее отцом. Вы припоминаете собственное свидетельство о некоем нападении на вашу юную персону и при этом не помните, чтобы называли обидчика. Вы помните, как поддерживали мать и ее выводы, спиритку и ее выводы, отца и его выводы. В таком случае вы, — и тут вы наконец понижаете свой карающий глас, водружая на его., место неубедительную интонацию научного исследования, — возможно, по справедливости или по ошибке, вы считаете себя ответственной за ряд событий; возможно, вы страдаете ныне от симптомов, вызванных наказанием, коему сами себя подвергли?

Верно ли, что маленькая девочка сплошь и рядом усугубляла обстоятельства? Неизбежно. Тут она предпочла общество отца, тут — матери, отлично сознавая на свой детский манер, что с каждым сдвигом предпочтений она задевала одного родителя и услаждала другого.

Она преувеличивала собственные страхи, дабы завоевать внимание матери, и высмеивала страхи матери, дабы развеселить отца. По временам она могла говорить то, чего явно --">