Адам Нэвилл - Под неусыпным надзором

его вздох, казалось, был порожден кем-то, стоящим за плечом.

За две мили отсюда паровоз, везущий очередную партию отдыхающих, величаво выполз на противоположный мыс, держа путь к большим виадукам, построенным Брюнелем^[1]. Струи дыма клубились и вытягивались в постепенно исчезающую дорожку пара. Длинная вереница вагонов, окрашенных в шоколадные и сливочные цвета, степенно, с воинственной решимостью следовала за паровозом.

Себ три года прожил в районе залива, но поезд в его сознании до сих пор ассоциировался с миром Агаты Кристи: дамы, джентльмены с тоненькими усиками – все одеты для праздничного ужина. Он уцепился за эти воспоминания, как утопающий хватается за соломинку. Почти умолял этот паровоз вернуть его в мир, который был здесь всего лишь несколько секунд назад.

И тот выполнил его просьбу. Связь со стоящей на берегу фигурой, кем бы она ни была, разорвалась.

Когда Себ вновь посмотрел на пляж и внимательно оглядел его от края до края, наблюдателя уже не было.

Исчез.

* * *

Прошло несколько дней, и он уже нашел довольно рациональное объяснение обеспокоившим его событиям: он устал; возможно, в крови резко упал сахар; его загипнотизировала игра солнечных зайчиков на воде.

Но когда вновь увидел этого человека, то понял, кто это.

Глава 2. Слишком тесный покров

С утра Себ подготовился к работе над новой книгой. Честно признаться, он скорее заставлял себя поверить в то, что она будет написана, чем действительно писал. Открыл ноутбук, приготовил кофе, налил стакан воды. Сам процесс едва ли походил на то, как он работал над предыдущими романами. В этот раз создаваемые им образы не производили требуемого впечатления, сюжет был банален, наводнен совершенно непонятными, картонными персонажами. Все это было совсем не то, что он хотел написать.

Шесть месяцев ушло на то, чтобы понять: его фантазия иссякла. Вся внутренняя энергия была растрачена или, возможно, вытекла еще тогда, когда он писал свой предыдущий роман. Себ писал его, руководствуясь читательским чутьем – чутье же, словно стрелка компаса, захваченного магнитной бурей, бешено вертелось в круговороте сомнений и неоправданных ожиданий, не говоря ничего определенного насчет качества книги. Когда он отдавал рукопись издателю, то все еще не был в ней уверен. В итоге, когда роман опубликовали, даже его самые ревностные почитатели оказались разочарованы.

Когда-то сады, разбитые на утесе в Гудрингтоне, с их чудесным панорамным видом на залив, были его любимым местом. Здесь он писал свои книги. На этой самой скамейке из-под его пера вышли два особенных для Себа романа. Сады над пляжными домиками и променадом в северном конце Гудрингтона всегда вдохновляли его, но больше всего Себу нравилось любоваться ими весной. В то утро далеко под ногами темное море обнимало узкий лучик света, сбежавший сквозь щель во вратах рая и разметавший по всей поверхности моря до самого туманного горизонта миллионы сверкающих серебром осколков. Где-то справа от скамейки море ритмично отбивало такты какой-то приятной мелодии. Если ты не можешь писать здесь, то нигде больше не скроишь ничего нового.

На таком удалении Гудрингтон и Бриксхем, находящиеся еще дальше, могли бы послужить образцами архитектуры прибрежного градостроительства. Их белые с красными крышами домики, построенные на склонах холмов, выглядели так, будто были слеплены из конструктора лего. Отовсюду крохотными метелками выглядывали макушки деревьев, а казавшаяся игрушечной железная дорога разделяла город и побережье. Торбей был единственным местом, где Себ чувствовал умиротворение. Но не слишком ли он размяк благодаря комфортной жизни в этом райском местечке? И вот что интересно. Не мог ли сам мир каким-то загадочным способом, ощутив некий критический момент в его жизни, проникнуть к нему в сознание и заставить его почувствовать себя по-новому, ощутить всю важность и значимость проходящих мгновений?

Себа беспокоило то, что он больше не стремился ввысь, к своей цели, а вместо этого стал слишком часто потакать своим слабостям. Принимая желаемое за действительное, он утратил способность беспристрастно оценивать свои произведения. Видел, как это случалось с другими писателями. Вероятно, наивность поменялась местами с мудростью, а его странность, которую он считал своим фирменным знаком, уступила место нелепому подражанию и желанию угодить публике. Его пугало еще и то, что, --">