Рубен Дарио - Танатопия

себя в лаборатории, а она угасала — несчастный, слабый цветок!.. Мачеха! Мне, стало быть, предстоит выносить тиранство новой жены доктора Лина, какого-нибудь, верно, синего чулка, учёной крысы, а может, и сущей ведьмы… Простите великодушно. Случается, я и сам не знаю, что говорю, или слишком ужхорошо знаю…

Ни слова я не ответил отцу, и мы отправились, как он и замыслил, на станцию, сели в поезд и поехали в Лондон.

Старинная дверь нашего дома вела на лестницу, где было темно, а лестница — на второй этаж, в жилые комнаты. Едва войдя, я был неприятно поражён: в доме не осталось никого из старых слуг.

Четыре мумии в чёрных обтрёпанных ливреях неловко, молча склонились перед нами. В гостиной всё изменилось — мебель была новая, строгого, холодного стиля. И только в глубине, как прежде, висел портрет моей матери кисти Данте Габриэля Россетти (1), завешенный креповым покрывалом.

Отец показал мне мою комнату — она была рядом с лабораторией — и пожелал мне спокойной ночи. С не свойственной мне учтивостью я зачем-то спросил его о мачехе. Он отвечал медленно, раздельно, подчёркивая каждый слог, а голос его был ласков и опаслив — тогда я ещё не понимал…

- Вы увидитесь… Обязательно увидитесь… Спокойной ночи, сынок, спокойной ночи… Обязательно.

Ангелы господни, зачем вы не взяли меня к себе? Зачем не с тобой я сейчас, милая мамочка? Или пусть меня поглотила бы адская бездна, или разбился бы я о скалы, или убила бы меня молния!

Да, именно тогда, ночью. В каком-то странном душевном и физическом оцепенении я сразу же лёг, не раздеваясь. Помню сквозь сон как кто-то из слуг вошёл в комнату, пробормотал что-то и долго, как в кошмарном сне, глядел на меня косым глазом. В руках он держал подсвечник с тремя свечами. Когда я проснулся — было около девяти — свечи ещё горели.

Я умылся. Переоделся. Послышались шаги — вошёл отец. Впервые — впервые! — он посмотрел мне в глаза. Его глаза я описать не берусь, но поверьте, таких глаз вы никогда не видели и не увидите — они отсвечивали красным, как у кролика, и смотрели так, что начинала бить дрожь.

- Идём, сын мой. Жена ждёт тебя. Она в гостиной. Идём.

В гостиной, в кресле с высокой спинкой, сидела женщина.

Она…

Отец:

- Подойди, Джеймс, подойди же!

Машинально я подошёл ближе. Женщина протянула руку… И тут я услышал тот самый голос, что слышал ночами в Оксфорде, тот самый голос, только ещё печальнее, — он доносился из-под креповой занавеси над портретом: "Джеймс!"

Я протянул руку. Прикосновение её ледяной руки привело меня в ужас. Холод пронзил меня до костей. Рука застывшая и ледяная, ледяная! Женщина и не взглянула на меня. Я пробормотал какое-то приветствие.

И услышал отца:

- Жена моя, вот твой пасынок, дорогой наш Джеймс. Познакомься, теперь это и твой сын.

Мачеха глянула на меня. Я непроизвольно сжал зубы. Ужас охватил меня: глаза её были совершенно тусклыми. Что-то начало проясняться для меня — не может быть, это слишком страшно… Но этот запах, о господи, этот запах… я не могу выговорить, но вы понимаете, хотя и сам я себе не верю, — это слишком страшно…

Её белые губы шевельнулись, и эта бедная, бледная, бледная женщина заговорила — гулким, словно из-под земли голосом, похожим на стенание:

- Джеймс, дорогой, подойди поближе, я хочу поцеловать тебя, поцеловать в лоб, поцеловать в глаза…

Но я не выдержал и закричал:

- Спасите, матушка! Спасите, ангелы небесные! Силы небесные, спасите! Помогите выбраться из проклятого места!

И услышал отцовский голос:

- Замолчи, Джеймс! Успокойся, сын мой. Тише, тише.

- Нет, — кричал я, что было силы отбиваясь от слуг, — нет, я вырвусь отсюда, вырвусь и расскажу всем, что доктор Лин — чудовище, что женат он на мёртвой!

-----------------------

(1) — Данте Габриэль Россетти (1828 — 1882) — английский живописец и поэт

--">