Олеся Шеллина - Изменить судьбу. Вот это я попал

это. Я нормально отношусь к чужим извращениям, но ровно до того момента, пока они не коснутся непосредственно меня самого. Так что а не пойти ли тебе, Ваня, погулять?

– Не надо лекаря, и медикуса тоже не надо. Я хочу побыть один, – а голос-то у меня как ослаб и какой-то высоковатый стал. Это, наверное, от волнений и неприятностей с объектом он у меня на две октавы повысился.

– Но, государь, Петр Алексеевич… – начал был Долгорукий, но тут уж я не выдержал. Мне крайне важно понять, что происходит, а для этого мне нужно остаться одному.

– Все вон! Оставьте меня! – я вскочил на колени и указал рукой, я надеюсь, что в том направлении была все-таки дверь. – Я хочу побыть один. Мне нужно… – я лихорадочно соображал, что же мне нужно такого, что заставит их убраться, потому что, что бы ни думали о разных государях, всей полноты власти и влияния даже вот на такие моменты у них не было. Как там в популярной когда-то песенке пелось: «Все могут короли… но жениться по любви не может ни один король». Хоть и не все. Петр, который первый смог, Луи, который Четырнадцатый, тоже смог, но уже в конце жизни и тайно, но смог же! Что-то меня куда-то не туда понесло, но это понятно, стресс и все такое… Что же, что же… о, придумал. – Мне необходимо помолиться за душу Наташеньки, вымолить у нее прощение, – не знаю, насколько я донимал сестру, но прощение всегда есть за что просить, у любого члена семьи.

Я не смотрел на тех, кто находится в комнате, столпившись вокруг кровати, отметил только, что одеты они примерно как Долгорукий. Отличия были незначительные и касались прежде всего париков. Краем глаза уловил, что они молча уходят, а кто-то начал креститься и что-то бормотать себе под нос, вероятно, молитву, но иногда до меня доносилось что-то про «дедову кровь», непонятно, но это не главное, потом разберусь. Я же продолжал смотреть на Ивана. Тот в свою очередь задумчиво смотрел на меня, словно стружку снимал. Очень расчетливый взгляд. Не хочется ему оставлять меня одного в такой момент, ой как не хочется, а с другой стороны, не оставить тоже не может, не поймут-с. Наконец он принял решение. Тяжело вздохнув, Иван Долгорукий поднялся с кровати и, прежде чем уйти, очень четко проговорил:

– Ежели что, я буду тут за дверью. Зови при любой надобности, Петр Алексеевич, – поклонившись, он вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Я некоторое время смотрел в ту сторону, куда он ушел, а затем соскочил с постели и принялся метаться по комнате в поисках зеркала, потому что что-то мне подсказывало, что никакая это не реставрация и что я выгляжу немного не так, каким привык видеть себя в зеркале за последние двадцать шесть лет. Это было невероятно, но слишком уж правдоподобно выглядел Иван Долгорукий, чтобы сойти за реконструктора, так же как и все остальные.

Зеркало нашлось в обширной гардеробной, где вдоль стены висели километры различных камзолов, мундиров, сорочек, панталон, чулок и прочего весьма необходимого каждому уважающему себя мужчине добра. Отдельно стояли разнокалиберные туфли, многие из которых были украшены драгоценными камнями или весьма удачной имитацией, с обязательными бантами и пряжками, и все на каблуках, иногда весьма высоких. Хорошо, что не шпильки, и то радость. Так же в ряд выстроились сапоги типа ботфорты, все вычищенные так, что в отсутствие зеркала вполне можно в них посмотреться. Ну и различные шляпы, куда же без них. Зеркало было огромное, во весь рост в резной раме, завешанное белой тряпкой. Ну конечно же, траур, такое дело, но, надеюсь, Наташенька простит своего непутевого брата, – так думал я, рывком срывая тряпку, закрывающую зеркальную поверхность.

На меня смотрел подросток лет тринадцати-пятнадцати. Высокий и нескладный, как и все подростки этого возраста, но уже с наметками на хорошую фигуру. В нелепом парике. Я стянул парик и подошел к зеркалу поближе. Темно-карие глаза, высокий лоб под длинными темно-русыми волосами, длинный нос, чуть заостренный подбородок – это лицо к тому времени, как парень достигнет зрелости, еще несколько раз может поменяться. Но не урод, однозначно. Почему я думал, что старше? Ну конечно, я старше, мне двадцать шесть лет… Нет, мне тринадцать… И я…

Я схватился за голову, которую словно начало рвать на части. Кто я?! Я – Романов Петр Алексеевич. С этим согласились оба моих альтер эго. Виски снова прострелила боль, и я, задыхаясь, упал на пол, между туфлями и ботфортами, сжимаясь в комок и с трудом сдерживая --">